Конечно, я не хотела, но понятия не имела, как смогу доесть это огромное количество еды с жирной подливкой.

— Ешь! — заорал он и дал мне ложку, чтобы есть подливку как суп. Я почувствовала, что меня тошнит, и попыталась скрыть это. Если он это увидит, будет действительно плохо. Но у меня ничего не вышло — желудок не принимал мерзкий шпинат и гадкую жирную подливку. Сдержаться не получилось, и еда выплеснулась обратно в тарелку.

Отец обезумел от ярости.

— Ах ты свинья! Не думай, что этот театр тебе поможет — теперь будешь жрать свою блевотину.

Я замерла и в ужасе смотрела на отвратительное месиво в своей тарелке. По его приказу я нерешительно набрала это в ложку.

— Жри, сучка неблагодарная, ты у меня это съешь!

Я закрыла глаза и отправила ложку в рот. Мир вокруг меня померк, и наступила тьма. Очнувшись, я увидела, что отец избивает маму. Она забрала у меня тарелку, и за это ее били. Указывая на неподвижно лежащую на полу маму, отец крикнул мне:

— Видишь, что ты наделала! Это ты во всем виновата!

Я была виновата не только в том, что отец вытворял со мной, но и в том, что он делал с другими. А он был совершенно ни при чем.

* * *

Я думала, что происходящее дома нормально и что все отцы такие же, как мой. Только лет в восемь я обнаружила, что это не так.

Я пришла поиграть в гости к Ханне, моей лучшей подруге по начальной школе. Она была самой маленькой в нашем классе, а я — самой высокой. Каждое утро я заходила за ней, и мы вместе отправлялись в нашу школу имени Тео Тийссена на улице Вестерстраат. Ханна жила на верхнем этаже, и я никогда не поднималась к ней. Обычно мы играли на улице, но на этот раз она пригласила меня поиграть у нее в гостях. Ее мама, бабушка и младшая сестренка были дома.

Когда мы репетировали танцевальный номер, чтобы блеснуть им на детской площадке, раздался звонок в дверь. Все семейство Ханны радостно вскрикнуло:

— Папочка дома!

А я побледнела и стала искать, куда бы спрятаться, но ничего подходящего не обнаружила. Они не поняли, зачем я бегаю по комнате, и попросили не глупить.

— Сядь, — сказала Ханна и толкнула меня на диван. — Это папа.

Именно. Папа. В этом-то и проблема.

Бабушка Ханны приобняла меня, сказав:

— Это же замечательно!

Замечательно? Вовсе нет! Я услышала шаги по лестнице и увидела, как распахивается дверь. На пороге появился человек, расплывшийся в улыбке.

— Здравствуйте, мои дорогие!

Он поцеловал жену и детей. И это им явно понравилось. Что вообще здесь происходит?! В довершение всего он подошел прямо ко мне:

— Здравствуй, милочка. Вам тут весело играется?

Я утратила дар речи, и за меня ответила Ханна:

— Да, папуля. Смотри, как мы танцуем!

Она потанцевала, а потом в полном восторге стала что-то говорить отцу. А он отвечал ей таким счастливым голосом! Я никогда не заговаривала с отцом, я не могла вспомнить ни единого случая, чтобы мы с ним о чем-то разговаривали. У нас были только его разъяренные монологи.

В этот момент я осознала, что все может быть по-другому. Я своими глазами увидела, что с папой может быть хорошо. Я поняла, что мой отец не такой, каким должен быть, и каждый вечер молилась, чтобы Господь смилостивился и ниспослал ему смерть. Увы, мои мольбы были безответны.

* * *

Его смерти желал каждый из нас. Мы надеялись на несчастный случай или на пьяную драку со смертельным исходом, но ничего подобного не происходило. Мы оставались заложниками отцовского безумия.

Друг к другу мы относились так же, как отец к матери и к нам. Навлекшему на себя его гнев не стоило рассчитывать на какое-то сострадание — наоборот, он был источником бед всех остальных. Мы точно так же орали: «Это из-за тебя!», хотя прекрасно понимали всю непредсказуемость реакций отца.

О том, чтобы разозлиться на отца, не могло быть и речи, и мы ссорились между собой, обвиняя друг друга в безысходности ситуации. Мы росли в напряженной обстановке, и витавшая в доме постоянная угроза не оставляла места терпимости и взаимопониманию.

Агрессия моего отца пронизывала всю семью и впитывалась каждым из нас. Агрессия превратилась в способ общения. В детстве мы были жестоки по отношению друг к другу.

И мы не представляли себе другой жизни.

Жестокость перешла от одного поколения к другому. Отец бил маму. Следуя его примеру, мой брат Вим бил мою сестру Соню. Мой младший брат Герард бил меня. Я никогда не начинала драк, поскольку знала, что мне не победить. Ни отца, ни братьев. Я была самой маленькой, да еще и девочкой. Как бы я ни старалась походить на мальчиков, мне все равно не хватало физической силы.

С моим младшим братом Герардом мы дрались каждый день. Как только родители отправлялись на свою ежевечернюю прогулку после ужина, Герард начинал задирать меня. Ритуал повторялся изо дня в день: мы изображали семейную жизнь. Он (неосознанно) изображал отца, а я была обязана говорить ему, что он здесь хозяин, точно так же, как это делала мама. Если я отказывалась, то должна была быть бита — как и мама. Я никогда не говорила Герарду, что он хозяин. Просто язык не поворачивался. Я принимала удары, но и он получал сдачи. Он был сильнее, зато я была хитрее.

Герард был застенчивым мальчиком. Он почти всегда молчал. Стоило на него посмотреть, как он тут же замолкал. Я была на два года младше, но куда нахальнее и всегда брала лидерство на себя. Я помогала Герарду улаживать его дела и таким образом обращала свою физическую слабость в моральное превосходство. Я использовала его слабые места. В обмен на информацию о понравившейся ему девочке я требовала от него ежедневной оплаты в пятьдесят центов — то есть всех его карманных денег. С пятьюдесятью центами в руке я наслаждалась своей властью над ним.

Я предпочитала роль преступника, а не жертвы.

* * *

Я ушла с нашей улицы и пошла в сторону Эгелантьерсграхт. Я думала о Виме. Я думала, как все пришло к тому, к чему пришло. За углом был дом, в который нас переселили на время реставрации нашего, признанного, как и многие другие в Йордаане, памятником архитектуры.

Это был просторный особняк на берегу одного из амстердамских каналов, с большими светлыми комнатами и высокими потолками. Он сильно отличался от нашего дома на Эгелантиердварстраат — жилья для рабочих с маленькими узкими клетушками, в которых взрослый человек стоя едва ли не упирался головой в потолок. Мы жили втроем в одной комнате, и я спала у окна, выходящего на канал. Только у Вима была своя отдельная маленькая комнатка.

У нашей семьи не было развлечений. У отца вообще не было друзей, а маме не позволялось их иметь. К нам никогда не приходили гости, не было вечеринок, а все дни рождения и праздники превращались в кошмар, поэтому ждать от них было нечего. В доме не смеялись, отец не позволял нам развлекаться. Если нам было весело, он обязательно портил нам настроение. Он всегда был готов превратить наши жизни в ад. Собственно, именно в аду мы и жили.