— О рисках мы с вами уже говорили, — продолжал тем временем я. — Теперь о самой операции. Когда все будет готово, мы сделаем в вашей артерии небольшой прокол. Я проведу инструменты в мозг и разберусь с аневризмой…

Я тянул время и строил пространные фразы — в надежде, что медсестра уйдет и я смогу исполнить свой замысел. Но та, как назло, никуда не спешила. Она делала все по списку: мерила больной давление и температуру, подсоединяла ее к монитору с датчиками жизненных показателей, вносила в базу прописанные лекарства… У сестер всегда есть список заданий. Он может быть длиннее или короче; может включать разные пункты в зависимости от того, какая предстоит операция, какой хирург ее проводит и какую анестезию будут давать, — но он есть всегда. Обычно сестры делают опись личных вещей пациента; проверяют, нет ли у больного, уже почти готового к операции, искусственных зубов, очков или драгоценностей; спрашивают, не беременна ли больная, не перенес ли больной недавно грипп, нет ли у него аллергии на лекарства… Они могут даже взять кровь на анализ или снять ЭКГ, чтобы проверить, нет ли проблем с сердцем, прежде чем мы приступим к напряженному и рискованному делу. И в тот день медсестра медленно — очень медленно — переходила от одного задания к другому, и не было ни единого намека на то, что она хоть когда-нибудь закончит. Я то и дело посматривал на нее, ожидая, пока она со всем разделается, — но мне уже начинало казаться, будто она работает против меня.

Я умолк. Миссис Джонс снова кивнула. Я не сказал ничего нового ни для нее, ни для себя, и пытался придумать хоть что-нибудь, лишь бы продолжить разговор, но смог выдавить только обычную концовку: — Еще вопросы?

Я с надеждой посмотрел на ее дочерей. Так-то врачи ненавидят, когда им в такие моменты задают вопросы, но на этот раз я их едва ли не вымаливал.

— Как долго это продлится? — спросила одна.

О, счастливый миг!

— Хороший вопрос… — протянул я, готовясь ответить во всех подробностях, и снова бросил взгляд в сторону медсестры. Та, словно в забытьи, долдонила по клавиатуре и пополняла хроники миссис Джонс все новыми и новыми потоками битов. Мы словно состязались в том, кто кого перетерпит.

Когда я закончил объяснение, сумев растянуть на несколько минут туманное перечисление различных факторов, не позволявших мне дать четкий ответ на вопрос о точной продолжительности операции, — медсестра все еще не закончила. Вдобавок ко всему меня мучила совесть. Я не смог выполнить свой замысел и вознести молитву. Но теперь у меня уже не было причин находиться в отсеке, иначе миссис Джонс и ее дочери могли бы подумать, будто что-то идет не так.

— Ну, если вопросов больше нет, — я улыбнулся, ставя крест на планах, и оттого улыбка вышла невеселой, — тогда увидимся после операции.

— Спасибо, доктор, — ответила миссис Джонс. Я обернулся, чтобы уйти, и бегло взглянул на медсестру. Та медленно растирала руку больной спиртом, готовясь поставить капельницу. На мгновение я едва не велел ей выйти из комнаты — все-таки я был старшим медицинским работником, и мне даже не пришлось бы давать никаких объяснений. Впрочем, такой поступок выходил из ряда вон, и он привлек бы слишком много внимания к тому, что я собирался сделать. Я признал поражение, вышел, отодвинув занавеску, и с камнем на сердце отступил в главное отделение предоперационной.

Меня искушала мысль просто махнуть на все рукой, как я делал уже много раз. Но я решил не сдаваться. Стремясь выиграть время, я медленно побрел к гулкому сердцу предоперационной — на главный пост медсестер. Я оглядывал компьютеры, кипы бумаг, тележки, длинные столы, шкафы с историями болезни, хозинвентарь… Медсестры приходили и уходили. Я чувствовал себя неловко от того, что шатался там бесцельно, но я принял решение: этот день не пройдет просто так. Хоть спрошу миссис Джонс, могу ли за нее помолиться. И одолею свой страх. Каким-то образом, несмотря на все тревоги и преграды, я собирался воплотить это намерение в жизнь.

* * *

Мысль о молитве за больных преследовала меня годами. Я даже не уверен, когда она впервые пришла, но со временем легкая зыбь превратилась в цунами. Я молился и сам — на сложных операциях, шепотом, как и многие другие врачи. Я даже молился тайком за некоторых больных, которым назначали операцию. Но молиться вслух, когда больной рядом, — о, это было нечто иное. На что я мог опереться? Я даже не мог вообразить, как будет выглядеть молитва в медицинской практике. В какой момент мне подводить больных к духовному путешествию? Где это делать? На что это похоже? Как начать? Что сказать? Четкий маршрут никак не хотел выстраиваться. В учебниках о таком не говорилось. Никто из моих знакомых таким не занимался. Для меня это была совершенно неразмеченная территория.

Хирурги, как правило, нерелигиозны — не позволяет характер, а порой и забота о репутации.

За все время обучения и практики я никогда не видел, чтобы врач молился за пациента или призывал Бога, — если, конечно, не считать тихого бормотания: «О господи!», когда на операции вдруг, не пойми откуда, начинала хлестать кровь и ее нельзя было быстро остановить. Хирурги, как правило, нерелигиозны — не позволяет характер, а порой и забота о репутации. И даже если оставить в стороне вопрос об их духовности или ее нехватке, хирурги гордятся собой за то, что ими верховодит наука, а не эти «телячьи нежности». Такое впечатление, словно медицинские школы формируют нас по одним и тем же лекалам, а вместе с лицензией мы, по всем стандартам нашего племени, обретаем еще и новую личность.

Девиз хирургов — «лечи сталью». Бог, религия — в больнице такие разговоры напрягают уже в самом начале, не говоря уже о том, чтобы связывать их с исходами операций. Хирурги не любят мистики. Я чувствовал, что беседы на эти темы с больными показались бы моим коллегам столь же странными, как если бы я перед операцией достал хрустальный шар и предложил больному погадать.

То, что совместная молитва с больными поставила бы меня в опасное положение — это мягко сказано. Меня бы просто выкинули с борта!

* * *

Медицинская школа, резидентура, специализация, практика… за все эти долгие годы я заметил, что многие из моих коллег расценивали верующих как дурачков. Что до меня, я был пленен могуществом хирургии. В сравнении с этой властью вера казалась в лучшем случае причудливой и странной, необходимой лишь тогда, когда иных вариантов просто не оставалось. Когда нам приходилось откладывать операцию и дожидаться священника или раввина, нам было не по себе. А когда религиозные убеждения ограничивали наши варианты — как, например, отказ от переливания крови во имя предписаний веры, — мы видели в этом всего лишь глупый и опасный предрассудок.

В медицинской школе мы мало говорили об «искусстве врачевания». Оно, это искусство, требовало от врача неких творческих проявлений — составить надлежащую историю болезни; задать правильные и проницательные вопросы; проявить дотошное внимание к мелочам, и только потом, благодаря этому, назначить должные исследования и прийти к постановке верного диагноза. Такой метод диагностики, обычно граничивший со сферами духовности и чувств, намного чаще использовали раньше, до появления компьютерных и магнитно-резонансных томограмм. Я всегда относился к этой области «исследований» с сомнением и считал, что духовность и медицина были очень слабо связаны и все можно было объяснить эффектом плацебо: если люди думают, что вера поможет им, улучшение может наступить просто потому, что они в это верят. Здесь действовала та же сила, которая, как я считал, проявлялась во многих видах альтернативной медицины, — сила позитивного мышления.