Эшелон с танками на платформах стоял на запасном пути. Мы подошли к штабному вагону, и старший сержант поднялся в него. Минут десять его не было, а мне казалось: пропадает он там целую вечность. Наконец его голова показалась в проеме полуоткрытой двери, он кивнул: влезай, мол. Я расправил гимнастерку под ремнем, все складочки на спину угнал, пилотку, как положено, на два пальца от брови сдвинул и вскочил в вагон.

Вагон был разделен надвое. На одной стороне нары двухъярусные, на другой — что-то вроде канцелярии, столы и за ними — люди. Ищу глазами старшего по званию и делаю шаг к капитану, представляюсь. Капитан строго смотрит на меня, по глазам не понять, что он думает.

— Вольно, — вдруг говорит он и приглашает меня к столу, придвигает грубо сколоченный табурет. — Садись. И все, что есть, о себе выкладывай.

Я сел, вначале говорил как-то робко, нескладно. Не привык с командирами в сидячем положении беседовать.

— Но пойми, ты, голова садовая, — прервал капитан. — Тебя разыскивать станут, домой военкому письмо пошлют, родным сообщат: дезертир, мол, ваш сын… Понимаешь, позор какой! А ведь ты командир, комсомолец! Ведь и нам позор! Правильно, Скалов? — Капитан взглянул на чернявого старшего сержанта Скалова.

— Так точно, товарищ капитан, — ответил тот и щелкнул каблуками.

— Я хочу воевать! — повторил я упрямо.

— Тебе нет восемнадцати, не понимаю, как в военкомате прохлопали.

— А коль нет восемнадцати, меня и судить не будут! — нашелся я.

— Это тебе известно? На это и надеешься? — Капитан встал с табурета, вскочил и я.

— Нет, товарищ капитан. По военному времени могут и осудить. Не простят. Ну и пусть. Больше вышки не дадут, дальше фронта не пошлют. Так или эдак, а фашиста бить придется!

— Э! Да ты вон какой, с гонором! Где в Куйбышеве-то жил?

— На Крестьянской…

— На Ворошиловской, выходит?

— Да, товарищ капитан. Рядом с Музеем Ленина…

— А где шинель? Вещи, снаряжение? — оглядывая меня, уже по-другому спрашивал капитан.

— В эшелоне. Я же не преднамеренно…

Капитан взял со стола зеленую полевую фуражку, надел ее, ладонью заправил выбившиеся из-под околыша светлые волосы и указал мне на дверь:

— Пойдем в комендатуру…

Я умоляюще смотрел на командира, и он, наверное, понял меня, подтолкнул в спину:

— Не робеть, коль в танкисты метишь!

Капитан вошел первым, я за ним. Комендант сразу заметил меня, хотя я и пытался спрятаться за широкой спиной капитана.

— А, старый знакомый! Отстал?

— Так точно!

— Вижу, что точно. — И комендант вздохнул. — Что мне с тобой делать?

— Семен Федорович, — обратился капитан к коменданту.

— Что, Евгений Александрович? — в тон ему ответил комендант.

— Парень — разведчик, немецкий знает, на рации работает. А я, ты сам знаешь, стрелка-радиста своего у тебя на станции в госпиталь положил. Давай этого парня в замену…

— Ах, вон оно что, — улыбнулся Семен Федорович. — А в трибунал сдать этого парня ты меня не попросишь, как старого друга? Не хочешь, да? А я обязан это сделать, доставить в часть на показательное заседание в полку!

— Обязан, обязан… Да мы были обязаны бить врага на его территории… — вспылил капитан.

Семен Федорович прикусил нижнюю губу, стрельнул взглядом на цыплячьего лейтенанта.

— Пройдем, капитан, ко мне, — и толкнул дверь в кабинет. В приемной комендатуры мы остались вдвоем с цыплячьим. Он пыхтел, но не говорил ни слова.

Что творилось за дверью кабинета, я не знал. Пока там шел разговор, нижняя рубаха у меня прилипла к телу, и я чувствовал, как по желобку спины крупными каплями стекает пот.

В приемную командиры вышли тоже словно из парной, но повеселевшие. Комендант взял мою красноармейскую книжку и в графу «прохождение службы» вписал: «Направляется в распоряжение танковой бригады…»

Дальше я читать не стал, сунул книжку в карман:

— Разрешите отбыть для прохождения дальнейшей службы…

— Разрешаю. Да молите бога, что вам нет восемнадцати!

— Служу Советскому Союзу! — бодро ответил я. Даже цыплячий лейтенант вскочил с места и встал по стойке смирно.

Так попал я в танкисты.

От Хабаровска танковый эшелон шел без больших остановок. Тревожно колотилось сердце, и все еще почему-то не верилось, что фронт, полыхающий огнем и металлом, уже надвигается на тебя — серо-дымный, пока еще невидимый за ясным горизонтом. Бой, к которому ты рвался, скоро грянет. И может быть, никогда ты не увидишь этой щетинистой густой тайги, то убегающей от путей, то вплотную подступающей к составу — протяни руку, и можешь пожать лохматую лапу сибирской ели.

Может быть, никогда больше не поедешь по этой дороге, где выскочи на малом полустанке, ступи на шаг от полотна — и очутишься в море сизой голубицы, черпай ладонью, словно ковшом, листья скользнут меж пальцев, а в ладони останется горсть кисло-сладких ягод.

«Не один я так думаю», — мысленно говорил я, поглядывая на товарищей. Свесив ноги, они сидели на полу открытого вагона и жадными взглядами провожали бегущую к хвосту состава землю.

Тайга вдруг сменилась широким, глазом не охватить, полем. Хлеба уже убрали, но в полях еще работали, свозили солому ближе к селу. Работали одни женщины, они приветливо махали нам. Две девушки ехали на подводе по проселку почти рядом с полотном. Эти махали по-другому: ладонью не от себя, а к себе, и мы понимали их: желают нам поскорее возвратиться.

Уж какие сутки без останова летел и летел наш состав. Мелькали леса, поля и опять леса и поля, города и села, села и города. И везде — народ, народ. На каком-то полустанке поезд замедлил ход, у стрелок появился священник в шитой золотом рясе и благословлял, крестил каждый вагон.

Ой, велика ты, Россия! Как много людей живет на твоих просторах, сколько тружеников сейчас под ружьем, а,