— Но тут так красиво…

— Я боюсь стать не пленницей острова, а заложницей того образа жизни, какой ведут мои родные и я сама, — сказала девушка.

Все-таки эти люди пока плохо понимали, что значит ощущать оторванность от мира, большого мира, когда жизнь, с одной стороны, напоминает спокойный сон, а с другой — полна той ужасающей реальности, какая способна пробудить отчаяние в самом отважном сердце.

— Да, нелегко ощущать себя обманутой жизнью, — задумчиво промолвила Шанталь.

Наступила пауза, и тут Мари решила, что тоже может о чем-нибудь спросить.

— А кто ваш отец, Кристиан? — наивно поинтересовалась она.

Шанталь продолжала сидеть не меняя позы, лишь ее тонкие пепельные брови слегка приподнялись, а Кристиан произнес, сияя широкой улыбкой, в которой более опытный и искушенный жизнью человек легко уловил бы иронию:

— Когда я впервые спросил об этом у мамы, она ответила, что меня принесли ангелы.

Мари замерла. Как это понимать? Что он незаконнорожденный? Что ж, он вполне мог быть сыном какого-нибудь аристократа (почему она решила, что именно аристократа, девушка и сама не знала), который соблазнился красотой Шанталь. Тогда кем была сама Шанталь?

— Должно быть, вам трудно управляться по хозяйству? — спросила она, пытаясь сгладить неловкость.

— Я подумываю о том, чтобы нанять служанку, — ответила женщина.

— Я могла бы вам помочь, — сказала Мари. — Нашей семье не помешают лишние деньги.

— Этому никогда не бывать! — резко произнес Кристиан и прикоснулся к руке девушки.

Вскоре Мари встала из-за стола.

— Спасибо за угощение. Мне пора, а то родители будут меня искать.

— Вы не сказали им, что идете к нам? — спросила Шанталь.

— Нет.

— Давайте я вас провожу, — предложила женщина и взяла с дивана соломенную шляпку, украшенную воланами из лент.

Они вышли из дома и пошли мимо ветхих домов, застывших в своей странной архаичной красоте. В разгар лета каменные стены были увиты плющом, а пышная растительность окутывала дворы прохладной тенью. Ветер трепал опаленную солнцем траву и тихо звенел в верхушках высоких деревьев.

Мари шла медленно; она закрыла глаза, подставив лицо солнцу. Она понимала: это последняя минута безмятежности перед серьезным разговором.

— Простите, Мари, — вдруг резко спросила Шанталь, — какие у вас отношения с моим сыном?

Девушка растерялась. Она заметила, как Шанталь нервно сплела свои гибкие, как тростник, пальцы.

— Мы просто знакомые. Встречаемся, разговариваем… — Потом прибавила: — Не беспокойтесь, мне известно, что я не пара вашему сыну.

— Да, — Шанталь взяла ее под руку, — но совсем не в том смысле, как ты думаешь. Ты здоровая девушка, а Кристиан… сама понимаешь. В свои двадцать три года он достаточно настрадался, и я не хочу, чтобы его настигла новая боль. Скажу прямо: едва ли он всерьез заинтересовался бы тобою в Париже, да и ты вряд ли увлеклась бы Кристианом, если б жила в большом городе, а не на этом острове. Здесь ни у кого из нас нет особого выбора.

— Да, — промолвила Мари, освобождая руку, — и все-таки вы выбираете… за меня.

— Просто я уверена, будет лучше, если вы перестанете видеться, — сказала женщина, глядя на девушку ясными голубыми глазами.

— Хорошо. Я все поняла. Я пойду, мадам.

Шанталь усмехнулась:

— Я не мадам. А для мадемуазель, пожалуй, старовата. Называй меня просто по имени.

Внезапно в ее голосе проскользнули странные нотки — будто эту фразу произнесла совсем другая женщина, а в коротком смешке прозвучало что-то жесткое, даже циничное. Но Мари была слишком расстроена, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Вернувшись домой, девушка долго размышляла об этом разговоре. Их общение с Кристианом действительно сводилось к беседам, причем порою об очень странных вещах, о каких Мари никогда ни с кем не говорила.

Его слепота отталкивала и пугала; не будь Кристиан слеп, Мари давно влюбилась бы в него без памяти, ведь он был вежлив, ненавязчив, да к тому же весьма привлекателен.

А она — кем была для него она? Иногда Мари казалась самой себе сиротой, которую из милосердия наняли потешать барского сынка. Эту мысль как нельзя лучше подтверждал разговор с Шанталь — прямой, резковатой, твердой и в то же время явно не слишком уверенной в себе, чей дом был не к месту изысканным, уединенным и печальным, чья кожа в отличие от обветренной, загорелой кожи Мари была нежна, как цветущий миндаль, в чьих глазах сквозь мягкий свет пробивалась острая, как боль, жестокость.

Мари решила, что ноги ее больше не будет ни на западном берегу острова, ни тем более в доме Кристиана. Каждому свое: для него остров — это убежище, для нее — родной дом, ограждающая от мира крепость.

Вскоре в гости к родителям неожиданно приехала Корали с мужем. Отец и мать нашли, что дочь хорошо выглядит, к тому же на голове у Коры красовался новый, отделанный кружевом батистовый чепец. Что касается Луи Гимара, то он, безусловно, был силен и смел, но при этом грубоват и прост, а Мари с некоторых пор ощутила склонность к утонченности.

За ужином зять вдруг произнес:

— Я хочу сообщить вам важную новость.

«Кора беременна», — сразу подумала Мари.

Однако Луи Гимар продолжил:

— И не слишком хорошую. На Больших скалах начаты разработки гранита. Прибыла партия рабочих с материка, человек двадцать. Скоро начнут вывозить наш камень — говорят, он пользуется большим спросом!

Отец возмущенно покачал головой:

— Подумать только, что творят власти! Распродавать остров по кускам!

— Да, я тоже так думаю.

Потом они долго говорили о разных проблемах, а Корали прошла в свою комнату, которую прежде делила с младшей сестрой. Сначала Мари хотела расспросить ее о семейной жизни, но потом решила, что это ни к чему.

Слегка поколебавшись, девушка рассказала сестре о Кристиане: все-таки ей хотелось кому-то выговориться. Или посоветоваться.

Кора молча выслушала ее и сказала:

— Полагаю, нет смысла выступать против решения его матери. Она лучше знает своего сына. Да и родителям вряд ли понравится это знакомство.

— Неужели нельзя хоть в чем-то отступить от правил! — воскликнула Мари. Ее возмущало, что до Коры в буквальном смысле слова было не достучаться.

— Отступить можно, но что это даст? Ведь правила диктует образ жизни, — сказала Кора.

Они сидели глядя друг на друга: одна — с осознанием неукротимой воли, отказываясь сложить оружие, с желанием настоять на своем и самой выбрать свой путь, другая — словно впавшая в спячку, унылая и поразительно спокойная.