Хлевнюк справедливо пишет, что, «занимаясь первостепенными государственными вопросами, Ежов фактически вошел в состав высшего руководства страны… Ежов получил все возможные награды и звания, занимал сразу несколько ключевых партийно-государственных постов (секретарь ЦК, председатель КПК, нарком внутренних дел, кандидат в члены Политбюро с октября 1937 г.). Его именем называли города, предприятия, колхозы… В какой мере все это свидетельствовало о том, что Ежов стал самостоятельной политической фигурой? Существует большое количество документальных свидетельств о том, что деятельность Ежова в годы «большого террора» тщательно контролировал и направлял Сталин…» [104, с. 207]. Исследователь знает о многих фактах, когда руководство НКВД пыталось быть самостоятельным: «От НКВД, который возглавлял Ежов, исходила инициатива в проведении многих репрессивных акций», и, «возможно, у Сталина были некоторые основания опасаться отчаянных шагов со стороны обреченных руководителей НКВД» и т. д. Однако Хлевнюк демонстрирует убежденность — «неизвестно ни одного факта, который хоть в какой-то мере свидетельствовал бы, что Ежов вышел из-под сталинского контроля. От дел Ежов был отстранен в тот момент, который счел целесообразным сам Сталин».

Иными словами, после крайне содержательного исследования мы в этом вопросе возвращаемся к волкогоновской интерпретации событий: «Во всем виноват Сталин». Думаю, что несамостоятельность Ежова не означает несамостоятельность руководства НКВД. Особенно если учесть фактор времени — если росла политическая активность Ежова, то могла расти и политическая активность других руководителей наркомата.

Тот эпизод, с которого начинает свой анализ Хлевнюк (сталинская телеграмма 1936 г.), может иметь разные прочтения. Так, майор ГБ А. М. Орлов вспоминает, что именно «по требованию Ежова [Рейнгольд] оклеветал в своих показаниях бывшего главу советского правительства — Рыкова, бывших членов Политбюро — Бухарина и Томского». Именно показания Рейнгольда о блоке троцкистов и правых стали сенсацией на процессе в августе 1938 года, и в донесении Сталину Ежов и Каганович подчеркнули это обстоятельство: «Некоторые подсудимые, и в особенности Рейнгольд, подробно говорили о связи с правыми, называя фамилии Рыкова, Томского, Бухарина, Угланова. Рейнгольд, в частности, показал, что Рыков, Томский, Бухарин знали о существовании террористических групп правых. Это произвело особое впечатление на инкоров. Все инкоры в своих телеграммах специально на этом останавливались, называя это особенно сенсационным показанием (выделено мной. Так и есть! — Л.Н.). Мы полагаем в наших газетах при опубликовании отчета о показаниях Рейнгольда не вычеркивать имена правых (выделено мной. — Л.Н.)» [74, с. 61].

Иными словами, есть основания считать, что за ударом по правым стоят Ежов и Каганович. Важно правильно оценить значение этого поворота. Здесь надо сделать еще одно важное отступление. В расстрельных списках, представленных Сталину на утверждение, есть пять крайне интересных. Направлены они центральным аппаратом НКВД (т. н. «Москва-Центр»): 15 мая 1937-го (один список), три — Московским областным управлением (15 мая, 14 июня и 26 июня) и один — Ленинградским областным управлением 6 мая 1937 года. Особенность этих списков в том, что, в отличие от направленных ранее и позднее, они содержат разбивку осужденных по политическим группам: троцкисты, «правые», «децисты». Часть действительно участвовала в деятельности оппозиционных групп. Так, в списках оказались, например: журналист Слепков Александр Николаевич, Котов Василий Афанасьевич (в 1937 г. управляющий трестом «Госотделстрой»), Угланов Николай Александрович (в 1937 г. — управляющий тобольским «Облрыбтрестом»), Яглом Яков Кивович (в 1937 г. — начальник Главного управления консервной и плодоовощной промышленности Наркомата пищевой промышленности СССР). В 1928–1929 гг. они были видными представителями группировки правых и поддерживали Бухарина и Рыкова.

Всего в этих пяти списках 235 человек (данные есть по 206, то есть 88 %). Троцкистов из них — 158 (есть данные по 138 — 87 %), «правых» — 77 (есть данные по 68–88 %).

Внимательный анализ этих списков позволяет определить, какими социокультурными характеристиками наделялись органами НКВД «правые» и троцкисты. Анализ проводился по возрасту, социальному положению, национальности и партийности репрессированных.

Сравнение показало, что троцкисты заметно моложе «правых»: 41 % родился уже в XX веке, среди «правых» таких в два раза меньше. Это объяснимо — именно молодые 15 лет назад услышали от Троцкого, что они — «барометр революции».

Но главные различия находятся в социально-политической и национальной характеристиках.

Троцкисты по социальному составу заметно демократичнее «правых»: среди них много рабочих — 27 человек (каждый пятый), а среди «правых» всего 2 человека (3 %). Зато среди «правых» существенно больше представителей номенклатуры (пока преимущественно хозяйственники) — 51 % против 28 % у троцкистов. Наконец, есть ясные отличия в национальности репрессированных. Среди троцкистов евреев, латышей, поляков, немцев почти треть, в то время как среди «правых» их в 2,5 раза меньше. Стоит вспомнить известную формулу 20-х гг. о том, что борьба троцкистов и «правых» — «битва Давыдовичей с Ивановичами». Иными словами, в глазах НКВД троцкисты — моложе, демократичнее по социальному статусу и более интернациональны по составу. «Правые» несколько старше, среди них качественно больше представителей партийно-государственного аппарата, и они «славянского происхождения». То есть удар по «правым» фактически на языке НКВД означал удар по номенклатуре. Именно это стоит за переносом удара НКВД с троцкистов по «правым».

Существует ряд фактов, которые плохо согласуются с концепцией Хлевнюка. Он сам пишет, что постановление 2 июля 1937 года «Об антисоветских элементах» устанавливало цифру арестованных в 259 450 и цифру расстрелянных в 72 950. Каждый регион получил соответствующие цифры — так называемые лимиты, которыми должен был руководствоваться. Осуществлять репрессии должны были так называемые тройки. В результате, как он считает, в ходе репрессий 1937–1938 гг. арестовано было примерно полтора миллиона человек и более 680 тыс. расстреляно. Из них не менее половины в результате реализации постановления от 2 июня 1937 г. По мнению Хлевнюка (да и других исследователей), регионы быстро исчерпали свои лимиты и просили Центр об их увеличении. Исследователь знает об этом, его перу принадлежит очерк о механизме «большого террора» в Туркмении с описанием «перегибов» в ходе «массовых операций». Однако Хлевнюк убежден, что «отклонения от генеральной линии» были просчитаны и терпелись в качестве «побочного вреда»: «присутствовала известная доля стихийности и местной «инициативы». На официальном языке эта стихийность называлась «перегибами» или «нарушениями социалистической законности». К «перегибам» 1937–1938 гг. можно отнести, например, «слишком большое» количество убитых на допросах или превышение местными органами лимитов на аресты и расстрелы, установленные Москвой, и т. д.». Однако о «перегибах» ли идет речь? Арестовано было в 1,5 раза, а расстреляно в 5 раз больше, чем первоначально намечено. Можно ли это интерпретировать просто как «перегиб»? Складывается впечатление, что постановление Политбюро было ударом (правда, очень сильным), который сдвинул лавину террора. Надо выяснить, кто и против кого в регионах направлял удар.