— Ну и последний, синьор Паоли Сассали?

— Наполовину парализованный. Его незамужняя сестра составляла ему компанию. Утром пятнадцатого июня лайнер стоял на причале в стамбульском порту, куда он пристал ночью. Когда синьора Сассали зашла в каюту своего брата, смежную с её, там никого не было.

— Кровать была разобрана?

— Да. И каютный официант сказал, что видел, как часом раньше больной удалялся на костылях. Паоли Сассали был в комнатном халате.

— И на этом всё?

— Всё!

Он сплевывает крошкой от сигары в сторону пепельницы, но промахивается. Маленькая коричневая гирлянда прилипает к носку моей туфли. После чего владелец компании «Паксиф» стряхивает пепел в мой красивый бокал, совершенно новый, приняв его за люксовую пепельницу.

— Вот такие дела, господа легавые, — ворчит он. — До сих пор нам удавалось замять эти исчезновения. Поскольку большая их часть произошла в территориальных водах или на земле других государств, нам это удавалось, поскольку этим делом официально занимались чужие полиции, а не наша. Но мы на грани скандала. Такие истории становятся достоянием гласности. Экипаж болтает. Пассажиры что-то слышали. Зарубежные журналисты на связи с крупными французскими газетами. Нам пришлось уже несколько раз давать опровержение, что не всегда просто, и мы опровергали изощрённое враньё, что ещё сложнее. В общем, большая пресса навострила уши. Четыре журналиста забронировали места на борту «Мердалора» для круиза, который начинается послезавтра. Ещё одно исчезновение будет означать крах нашей престижной фирмы.

С досадой он швыряет окурок сигары в мой бокал, и ему остается только помочиться в него, так сильно он взволнован и столь велико его возмущение.

— Успокойтесь, Оскар! — просит Бритоголовый. — Мы этого так не оставим!

Я смотрю ещё раз в «чёрный список», как если бы я пытался проследить за странной судьбой четырёх человек, которые в нём указаны: англичанка, француз, немка, итальянец. Имеет ли их национальность связь с их исчезновением?

— Как вы думаете, месье Абей, версия о несчастном случае исключается, не так ли?

Он смотрит на меня с такой жалостью, что из его глаз вот-вот начнут вытекать фекальные удобрения.

— Четыре несчастных случая подряд, многовато, не так ли?

— В данном случае я называю несчастным случаем самоубийство. У ваших пропавших, по всей вероятности, жизнь была не сладкой. Не считая тридцатисемилетнего француза, остальные одиноки или же в сопровождении людей ещё старше их. И даже один калека вдобавок…

Абей встает, чтобы расклинить некоторые части в тыльной области. Вновь садится и ворчит:

— Никто никогда не кончал с жизнью во время наших круизов, самых приятных в Европе, но вы же согласитесь, что четыре малых бултыхнулись в воду один за другим в течение двух месяцев?

— Полагаю, кто-то провёл расследование на борту «Мердалора»?

— Разумеется, но оно ничего не дало, я не знаю, как вам ещё объяснить.

— Вы приняли какие-либо меры предосторожности в связи с этой эпидемией?

— Принял. После третьего исчезновения я обратился к частному детективу.

Моя ироническая улыбка бьет ему в нос, словно дижонская горчица.

— Вам это кажется забавным, комиссар?

— Нет, скорее странным. Меня удивляет то, что понадобилось три исчезновения, чтобы заставить вас тихо пригласить частного детектива, и вам их понадобилось четыре, прежде чем обратиться, кстати, неофициально, к… официальной полиции.

Я нащупал его длину волны. Единственный способ урезонить паршивца, это показать себя ещё большим паршивцем. Оскар Абей вновь зажигает сигару, чтобы придать себе солидности. Старик подмигивает мне с довольным видом. Он счастлив оттого, что я проорал его мысли вслух, да ещё они у него были на бархатной подстилке.

— Послушайте, — говорит П. Д. Ж., смягчив тон, — вы должны меня понять. Когда мы узнали о первом исчезновении, англичанки, мы подумали, что это был несчастный случай или самоубийство… Второе, заметьте, произошло не на корабле, а на земле. Мы решили, что наш господин Дюсмер либо оставил свою жену без лишнего шума, либо стал жертвой греческого бандита. Мы ещё не осознали беды. И только после того, как на борту среди бела дня исчезла немка, всё стало понятно. После бурного совещания наш административный совет решил нанять детектива для последующих круизов. Что оказалось безрезультатным.

— И тогда, не зная, к какому фараону податься, ваша компания обратилась к нам?

Абей хлопает глазетами позади своих стёкол. Грудь поднимается, оживляя единорога на его гербе.

— Дорогой мой, вы только что сами сказали, что я обращаюсь к вам неофициально. Официальное заявление придало бы дело огласке и провалило бы год работы, которая и так уже сильно страдает от финансовых трудностей. Мы станем посмешищем для наших конкурентов и внушим эпидемический страх потенциальным пассажирам…

Он вытирает свой свиной лоб.

— Ваш директор, здесь присутствующий, — продолжает он, — мой давний друг. Этому человеку я верю с закрытыми глазами и от него жду спасения. Его богатый опыт, его исключительные способности, его чутьё…

Он умасливает бутерброд Папы до крайности. Отшлифовывает редкие эпитеты, необычные адвербиальные выражения, создаёт неологизмы, на ходу сплетает лавры, приводит выдающиеся примеры, навешивает помпоны на родословную Лысого. Украшает золотыми лепестками, освещает неоном, превращает в витрину, делает её музейностной. Этот экспресс-мазок — просто подарок для Высокочтимого.

Лицо Старика принимает выражение скромно купающегося в славе. Он плавает в большом публичном фимиаме. Ловит бычий кайф. Он почти не пытается остановить этот поток похвал. Ну, разве что из ложной скромности он выдыхает «Что вы, что вы», высасывает «тссст, тссст». Он боится, что всё остановится, он хочет оттянуться как никогда; познать большой утешительный апофеоз. Ему надо время от времени смачивать компресс. Натирать тщеславие замшей. Увеличивать громкость, чтобы всем досталось: официантам, грумам, портье, лифтёру. Пусть все знают, что он такой замечательный. Кричать о его гении на крышах. Рисовать его профиль на белых стенах салонов.

Пока он сдувает с него пылинки, я думаю о милом, дорогом, восхитительном Лафонтене. Абей — это льстивая лиса. Старик — глупая ворона. Лиса видит сыр. Ясно как день, что ворона бросит свой рокфор. С благодарностью…

В самом деле, в конце выступления, когда уже не осталось аргументов и банка с краской опустела, когда он выжал словарь Литтре́, чтобы отфильтровать последнюю похвалу, судовладелец сильных эмоций вытаскивает заяву из своей лядунки, словно садист дубину из расстёгнутого замка-молнии. Прошение просто, но с поползновением. Он хочет, чтобы орда легавых провела свой отпуск на борту «Мердалора». Чтобы они были всюду, чтобы были начеку, чтобы замочно-скважили по всему периметру. Он не против, если с ними будут их жёны для полного счастья, и так будет достовернее. А также их чада, больные тёщи, слабоумные тётки до кучи, вся фэмили, с бобиком, если так им будет легче, канарейкой, комнатными цветами!