души Перельмана, а на изображении монитора) – они находились на первом этаже здания на Невском проспекте.

А помянутая Хельга – оказалось напротив: при любом (первом или не первом) взгляде она казалось обычна и не «не красива».

Итак, перед нами «материализация чувственных образов» – женщина. Особенно (в этой материализации) хочется отметить это «не»: её внешность определялась не наличием красоты, а отсутствием не-красоты.

Несколько полновата, но (и в этой телесной полноте) – как-то очень себе на уме, что легко вычитывалось душой Перельмана (даже издали, на экране монитора – стоило лишь стрелке замереть на её изображении.

Потом стрелка курсора переместилась на изображение тела Перельмана: это изображение сидело напротив изображения (тела и сокрытой души) Хельги. Становилось понятно, зачем ещё душе мог понадобился псевдо-синтоистский ресторан: она был расположен на первом этаже.

Хельге предстояло на Перельмана обижаться и убегать от него. На первом этаже – добней это делать физически, без излишней привязки к телесному инструментарию тонких миров (человеческим мускулам ног).

Другое дела, что нам всё равно предстоит отслеживать: где (инструментально) происходит «происходящее» – в низинах синтоизма (одухотворяемых рыбой) или в deus ex machina человеческого искусства (и всё это – без учёта событий ad marginem).

Да, я именно об окраине бытия. Напомню: в те годы ещё не было никакого «украинского» кризиса. О воссоединении с Крымом никто и не помышлял. Доллар котировался чуть больше тридцати рублей. Страна казалась довольной, бюджет полнился, благосостояние (в сравнении с девяностыми) выросло невероятно.

Так можно было описать это «стояние на реке Угре»: бесконечный миг (по-над преиподней) – возможность стать мёртвым, даже этого не заметив.

Душа Перельмана – смотрела (прежде всего, как тело Перельмана исполняет назначенные ему тело-и-мысле-движения; это не значило, что тело – не обладает телесным (пятью или шестью осязаниями, логикой и чувствами); душа Перельмана (напомню: отягощенная своими падениями) – смотрела (не только) на изображение или проекцию.

А «оно» (это изображение) – сейчас несколько отличалось от того бодрого тела, что хотело водки (и шло сейчас за водкой): изображенный в ресторане Перельман (ещё одна ипостась бесполезного гения) был совершенно иным, нежели «Перельман в мыслях».

Это уже был «другой» человек, то есть – перенесённый из прошлого (и даже позапрошлого) Перельмана в Перельмана будущего.

Прошлый был человек разжиревший телесно, пухлый мыслями и душою. Но здесь и сейчас, осознавая себя в будущем Перельмане, он вдруг обнаружил, что постаревшее его тело стало вдруг жилистым, оказалось лишено избытка шлаков и жира.

Он обнаружил, что чуть ли не четверти прошлого веса (плоти) теперь в нем не было. Более того, он оказался непривычно, ослепительно трезв.

Разумеется, он испугался этого – ослепительной ясности своего нового бытия.

Ведь его прежний алкоголизм, его нирвана были вещами вполне осмысленными. Ведь если для его жизни или смерти не было никаких оснований, кроме беспощадного: я так хочу – что мог он захотеть (для себя), кроме нирваны?

Разумеется, он испугался ослепительной ясности своего бытия; но – чтобы быть, надо хотеть (и не бояться) быть. Поэтому он определил свой страх, придав ему формы своей страсти ко плоти; получилась женщина.

Теперь ему было запредельно ясно, зачем напротив него сидит женщина: чтобы таким, каков он мог стать (и в виртуале – уже стал), он (сам по себе) – захотел не быть; женщина собиралась его к себе «приладить», как некое полезное дополнение.

Это не было злом (данностью). Это было убийством вероятностей.

Посмотри, какие сети Бес нам ставит в темноте: Рифмы, деньги, дамы эти, Те-те-те и те-те-те!

Это не было хорошо и не было плохо. Просто (таким образов) – на мониторе вырисовывались «образы будущих»: в одном (или нескольких) из них – он «уже» принадлежал абстрактному запределью Перельмана, в другом (тоже «уже») – «переставал» побеждать для себя и «наставал» ублажать женщину.

Услада женщины – нет в этом ничего ни от добра, ни от зла, ни от абстрактной или прикладной пользы; это женское «благо» – данность мира: именно в отношениях с женщиной и в понимании родины человек определяет свой мир.

Но сейчас речь зашла не о «его» мире! Он видел, что она не красива (никак красотой «не спасая» какие-либо посторонние миры – не было у неё такой задачи), но она – амбициозна: либо ты примешь именно её мир, станешь его частью, либо – тебя не будет в её беспощадном «я так хочу».

Она не понимала одного: у него и без неё есть все его «так или этак» версификации мира. А если даже она и понимала, но расставляла свои (а не его) приоритеты. Поскольку не могла изменить своего самого главного: она – наиболее важна в своем мире, она есть жизнь своего мира.

Не согласиться с ней было нельзя: она и есть целый мир.

Вот только (сейчас) – он был совершенно другой: нынешний (жилистый) – он был в стороне от любых миров, он эпикурействовал и сенекурствовал (не от «синекура», а от Сенеки Луция Аннея), ибо получал наибольшее удовольствие не от реализации какого-то одного своего мира, а от реальности многих своих миров.

Он мог бы подумать, что не справедлив к ней, что бессовестно пользуется заведомым над ней превосходством.

Но он (Николай Перельман) – не подумал, а пользовался.

Она ничего не замечала. Всё, что полагал он, казалось ей преходящим. Она (уже) кушала рыбку и ждала его предложений.

Её глаза были невыразительны и умны.

Её лицо было в меру пухлым и в меру аморфным, и ровно в такую же меру безопасным, чтобы Хельга всегда могла быть уверенной – именно в его заблуждении на её счет.

Ей от него были нужны вещи самые что ни на есть простые и насущные. Она была женщина и в своём праве: когда-нибудь (даже если не в этом году) ей придет необходимость стать матерью своего «сына ли, дочери, не всё ли равно?».

Ей была нужна его сперма, и это было главным.

А вот «уже потом и кроме этого самого