Я смотрю на него, и мой Шум по-прежнему красный, разгневанный и полон вопросов.

— Это ведь ты, правильно я понимаю? — спрашивает он. — Ради тебя всех городских жителей разогнали по домам, чтобы новый президент мог встретить тебя верхом на коне?

Я не отвечаю, зато мой Шум все выдает.

— И кто же ты, Тодд Хьюитт? — спрашивает мэр. — Почему ты такой особенный?

А вот это, думаю я, очень хороший вопрос.

Ночь наступает быстро и как-то сразу. Мэр Леджер с каждой минутой говорит все меньше, а дергается все больше — и наконец, не выдержав, начинает расхаживать туда-сюда по мосткам. Все это время его гул становится громче, такшто в итоге, даже если бы мы захотели поговорить, нам бы пришлось кричать.

Я стою у стены и смотрю, как на небе появляются первые звезды и долину накрывает ночь.

Я думаю и одновременно стараюсь не думать, потомушто от мыслей все нутро скручивается, горло сдавливает и меня начинает тошнить. Или того хуже: на глаза наворачиваются слезы, а потом уж тошнит.

Потомушто она где-то там.

(пожалста будь там)

(пожалста пусть с тобой все будет хорошо)

(пожалста)

— Тебе обязательно все время так шуметь? — взрывается мэр Леджер. Я поворачиваюсь к нему и уже хочу сказать что-нибудь резкое в ответ, когда он вздыхает и извиняется: — Я не такой. — Он опять начинает теребить свои пальцы. — Неприятно, когда тебя так внезапно лишают лекарства.

Я снова смотрю на Нью-Прентисстаун: в домах начинают загораться огни. За весь день я не увидел на улицах ни единой живой души, все сидят по домам — наверное, это приказ мэра.

— Значит, и там сейчас то же происходит? Со всеми?

— Что ты, у жителей есть личные запасы, — отвечает мэр Леджер. — Правда, рано или поздно Прентисс все заграбастает.

— Да уж, когда придет армия, это не составит ему никакого труда.

Луны начинают свой неспешный путь по небосводу. В их ярком свете можно разглядеть весь Нью-Прентисстаун, и я вижу блестящую реку, пронзающую город насквозь, а дальше — пустые поля, за которыми поднимаются отвесные скалистые утесы: северная стена долины. Река и дорога уходят дальше на восток, к неизведанным горам и долам, а город постепенно сходит на нет. На юг устремляется другая дорога, почти не мощенная: она вьется между зданий и домов, потом скрывается в лесу и, наконец, поднимается на высокий холм с раздвоенной верхушкой.

Вот и весь Нью-Прентисстаун.

Приют для трех тысяч трехсот людей, которые попрятались по домам и сидят тихо как мышки. Словно их и нет вовсе.

Ни один не отважился поднять руку, чтобы попытаться спастись от наступающего врага. Они понадеялись, что чудовище их не сожрет, если они будут смирными и слабыми.

Вот куда мы бежали столько дней…

Я замечаю на площади какое-то движение, мелькнувшую тень — но это лишь собака. Домой, домой, домой, разбираю я едва слышный Шум. Домой, домой, домой.

Собакам неведомы людские заботы.

Собаки могут быть довольны жизнью даже в самые скверные времена.

Минуту я пытаюсь восстановить дыхание, проглотить слезы и ком в горле.

Не думать о своем псе.

А когда я снова поднимаю глаза, то вижу вовсе не собаку.

Он едва держит голову и идет через площадь рядом со своей лошадью, копыта цокают по мостовой, а когда он подходит ближе, даже сквозь громоподобный гул, исходящий от мэра Леджера, — не знаю, как я севодня буду спать, — я различаю это.

Шум.

В тишине затаившегося города разносится его Шум.

И он, несомненно, слышит мой.

Тодд Хьюитт? — думает он.

Чувствую: его лицо расползается в улыбке.

Я тут нашел одну вещицу, Тодд, громко думает он, поднимая голову к башне. Твою Вещицу.

Я ничего не говорю. И ни о чем не думаю.

Молча смотрю, как он тянется за спину, достает что-то и протягивает вверх.

Даже отсюдова, даже при свете лун, я понимаю, что это.

Дневник моей ма.

У Дейви Прентисса — дневник моей ма.

[Тодд]

Наступило следующее утро, и у подножия колокольной башни быстро и шумно возвели дощатую сцену с микрофоном. Постепенно к ней подтягиваются мужчины Нью-Прентисстауна.

— Что происходит? — спрашиваю я, выглядывая наружу.

— А ты как думаешь? — говорит мэр Леджер, сидя в своем темном углу и растирая виски. Его раскаленный металлический Шум визжит, точно бензопила. — Будут знакомиться с новым вожаком.

Мужчины почти ничего не говорят, лица у них бледные и мрачные, но мыслей, конечно, не угадаешь — без Шума-то! Впрочем, выглядят они опрятнее, чем жители моего родного города: волосы подстрижены, подбородки гладко выбриты, да и одежда получше. Многие из них круглы и румяны, как мэр Леджер.

Хейвен, видать, был славным местечком. Людям тут не приходилось гнуть спины каждый день, чтобы выжить.

Может, это их и размягчило.

Мэр Леджер фыркает, услышав мои мысли, но ничего не говорит.

По периметру площади выстраиваются люди мэра Прентисса с винтовками наперевес — они будут поддерживать порядок. Я вижу мистера Тейта, мистера Моргана и мистера О’Хару — мужчин, с которыми я рос, которых видел каждый день и считал простыми фермерами. Пока они не стали кое-кем другим.

Дейви Прентисса нигде не видно, и мой Шум при мысли о нем опять начинает клокотать.

Видимо, придя в себя, он спустился в долину той же дорогой и случайно нашел по пути мой рюкзак. Внутри оказались только тряпки и книжка.

Дневник моей ма.

Слова, которые она писала спецально для меня.

Писала, когда я родился. Перед самой смертью.

Перед тем, как ее убили.

Мой ненаглядный сын… клянусь, ты своими глазами увидишь, как жизнь в нашем мире наладится.

Эти слова читала мне Виола, потомушто я сам не мог…

А теперь они у гаденыша Дейви Прентисса…

— Очень тебя прошу, — цедит мэр Леджер сквозь стиснутые зубы, — будь так любезен, хотя бы попытайся…

Он умолкает и виновато глядит на меня.

— Прости, — повторят он уже в миллионный раз после того, как мистер Коллинз принес нам завтрак.

Не успев и слова вымолвить, я внезапно ощущаю ужасную боль в сердце, такую невыносимую печаль, что от неожиданности охаю.

И снова смотрю в окно.