— Надо было сразу оговорить, сколько можно заказывать, — говорил панк, назвавшийся Пенни. Лицо у него, вопреки жуткому торсу, было мягкое и круглое, как луна. — Ну, скажем, максимум пять стаканов. Люблю такие примочки, когда система лажается на собственных правилах. А вообще скука. Двадцать минут на всю эту фигню.

— Двадцать минут? — восхитился мучимый завистью Квентин. — Господи, а я битых два часа впахивал.

Панк скорчил гримасу — мне-то, мол, что.

Общение лавировало между недоверием и чувством товарищества. Некоторые ребята сразу называли свои имена, города и обсуждали полученные задания, лишний раз убеждаясь, что варианты у всех были разные. Сюда они попали со всей страны, а двое и вовсе из саскачеванской резервации инуитов. Попали опять же по-разному, но некоторое сходство просматривалось: у кого-то мяч закатился в кусты, кто-то вытаскивал пропавшую козу из дренажной канавы, кого-то лишний провод в школьном компьютере привел в незнакомый доселе чулан. Потом зеленая трава, жаркое лето, гид, декан и этот вот класс.

Сразу после ланча преподаватели начали заглядывать в дверь и вызывать кандидатов. Происходило это в алфавитном порядке, и Квентину через пару минут досталась суровая женщина лет сорока с чем-то. Он прошел вслед за ней в узкую комнату с деревянными панелями, чьи окна смотрели на знакомый ему луг с неожиданно большой высоты. Закрытая дверь тут же заглушила разговор, слышный из смежной комнаты. По обе стороны обшарпанного стола стояли два стула.

Квентину казалось, что он все это смотрит по телевизору. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться: ему предстояло выиграть очередное состязание с более высокими, против прежнего, ставками. На столе не было ничего, кроме колоды карт и уложенных в столбик монет.

— Я слышала, ты любишь фокусы, Квентин, — сказала женщина с легким трудноопределимым акцентом — исландским, что ли? — Не покажешь мне что-нибудь?

Квентин действительно любил фокусы. Это началось три года назад — отчасти из-за вычитанного в книгах, но главным образом потому, что это хобби, будучи достаточно интеллектуальным, не требовало общения с другими людьми. Он ухлопал сотни свободных часов, пряча в ладони монеты, тасуя карты, украшая пластмассовые стержни искусственными цветами. Без конца пересматривал затертые, не хуже порно, кассеты, где пожилые иллюзионисты демонстрировали на фоне простыни свои пассы. Никакой романтики, как обнаружил он, в этом не было — только бесконечные репетиции и обман.

Рядом с его домом был магазин, где продавалась нужная бутафория — а также уцененная электроника, запыленные настольные игры, декоративные камешки и искусственная блевотина. Тамошний продавец Рики, с бородой и бакенбардами, но без усов, как фермер из секты эмишей, иногда давал Квентину кое-какие наводки. Ученик скоро превзошел своего учителя: в семнадцать лет Квентин освоил «виски-соду» и сложный, исполняемый одной рукой съем Шарлье. Умел жонглировать тремя шариками, а в порыве вдохновения и четырьмя. Метал игральную карту с точностью робота, что принесло ему некоторую популярность в школьной среде: с десяти футов она у него втыкалась ребром в безвкусное буфетное яблоко.

Сейчас Квентин тоже первым делом взялся за карты. Для начала он стасовал их — не обычным, а фараоновским способом: вдруг эта женщина знает разницу и понимает, как трудна правильная фараоновская тасовка?

Вслед за этим он продемонстрировал свой обычный набор — обманную тасовку, обманный съем, подмену и прочее. Карты между фокусами струились из одной руки в другую, как водопад. Характерный треск звучал как-то глупо в этой просторной, полной воздуха комнате, в присутствии красивой дамы-профессора.

Она внимательно смотрела на Квентина, выбирала карты по его просьбе и нисколько не удивлялась, когда он извлекал их из раскинутой на столе колоды, или из кармана рубашки, или вообще из воздуха.

После карт он перешел к монетам, новеньким никелям. Чашек и носовых платков не было — пришлось обходиться без них. Преподавательница, молча понаблюдав с минуту за его пассами, тронула его за руку и попросила:

— Еще раз.

Он послушно повторил старый фокус «блуждающая монета», когда никель (вернее, три никеля) загадочным образом переходит из руки в руку. Он предъявлял монету публике, заставлял исчезнуть, терял ее и триумфально предъявлял снова, после чего она исчезала прямо с его открытой ладони. Эта серия движений, давно описанная в специальной литературе, включала в себя один особенно хитрый отвлекающий прием.

— Еще, — потребовала женщина и прервала возобновленный фокус на середине. — Вот здесь ты ошибся.

— Почему? Именно так это и делается.

Она, покачав головой, взяла из столбика три монеты и без предисловия начала показывать тот же фокус. Ловкости, с которой работали ее маленькие загорелые руки, Квентин даже у профессионалов не видел.

— Когда вторая монета переходит из руки в руку, — сказала она, прервав свои действия, — держать ее нужно вот так. Подойди сюда, посмотри.

Он стал у нее за спиной, стараясь смотреть на пальцы, а не на блузку. Монета исчезала между этими тонкими пальчиками, как птичка в ветвях. Она повторила еще раз, медленно.

— Но я делаю то же самое, — сказал Квентин.

— Хорошо, показывай. — Он начал, и она снова, уже с улыбкой, остановила его.

— А где же вторая монета?

Он повернул руки ладонями вверх. Монета… исчезла. Он пошевелил пальцами, посмотрел на столе, на коленях, на полу. Профессорша, что ли, стибрила, когда он отвлекся? Женщина с такими шустрыми пальцами и улыбкой Моны Лизы способна, пожалуй, на все.

— Так я и думала, — сказала она и встала. — Спасибо, Квентин. Передаю тебя следующему экзаменатору.

Квентин продолжал хлопать себя по карманам в поисках пропавшей монеты, впервые в жизни не зная, сдал он экзамен или, наоборот, завалил.

Профессора входили в одну дверь и выходили в другую. Это походило на длинный, бессвязный сон. Старик с трясущейся головой выкинул на стол кучу потрепанных веревок с узлами и стоял с секундомером в руках, пока Квентин эти узлы развязывал. Застенчивая красивая девушка, с виду сама студентка, попросила нарисовать план Дома и прилегающих к нему территорий. Большеголовый, без конца что-то бормочущий тип провел с Квентином очень странный шахматный блиц — может, это был тест на доверчивость? Важный рыжеволосый толстяк выпустил в воздух крохотную глазастую ящерку с радужными, как у колибри, крыльями и уселся на край стола, застонавшего под его тяжестью.

Квентин за неимением лучших идей стал приманивать ее на свой палец. Она спорхнула, тяпнула его за руку и стала биться о стекло, точно шмель. Толстяк молча протянул Квентину пластырь, забрал ящерицу и вышел.

Ближе к вечеру поток экзаменаторов остановился. Квентин, полагая, что это все, перевел дух и расправил плечи. Солнце садилось — отсюда этого не было видно, но чаша фонтана приобрела оттенок жженого сахара. Между деревьями безлюдного парка поднимался туман.