— Нет. Просто она сделалась, как пьяная, а потом… упала, — еле слышно ответила Молоствова. — Боже мой.

— Стало быть, это отравление усыпительным ядом, — констатировал Карл Федорович. — Bella donna[1] либо la graine de datura[2].

— Что? — не поняла Евдокия Ивановна.

— Ваша дочь отравилась ядом плодов семейства пасленовых трав, красавки например, либо семенами дурмана или белены. Прикажите немедля приготовить слабительный декокт из подслащенной воды с уксусом, а я займусь тинктурой из шпанских мух.

— Ну, чего ты стоишь, — нервически прикрикнула на горничную Молоствова. — Ты слышала, что сказал доктор?

— Да, барыня.

— Вот и ступай. Да чтоб живо!

— А, вы опять здесь, — только сейчас заметил Болховского Фукс.

— Что значит, опять? — недовольно спросил Борис.

— Ну, я неверно выразился, — спохватился профессор, вовсе не желавший обидеть известного своим горячим нравом князя, а уж тем паче ссориться со столь известным бретером. — Прошу прощения. Просто я хотел сказать, что мы недавно виделись с вами у Давыдовых при… весьма сходных обстоятельствах.

— Вы хотите сказать, что как и на княжну Давыдову, на Екатерину Андреевну тоже покушались, и она не просто отравилась, а ее отравили? — вскинул темные брови Болховской.

— Ну… — ушел от ответа естествоиспытатель и обратился к Молоствовой: — А что ваша дочь кушала сегодня?

— Ничего, — ответила Евдокия Ивановна. — Она только пила кофий с конфектами, что любезно прислал Борис Сергеевич.

— И все? — спросил Фукс, метнув быстрый взгляд в сторону Болховского.

— Все, — констатировала Молоствова.

— Я не посылал конфект, — медленно произнес Борис.

— Полноте скромничать, князь, — устало произнесла Евдокия Ивановна. — Никто, кроме вас, не мог этого сделать.

— Сударыня, поверьте, никаких цветов и конфект я вашей дочери не посылал, — слишком горячо для беседы с пожилой дамой повторил Болховской.

— Да будет вам, Борис Сергеевич, — немного раздраженно промолвила Молоствова. — Никакими неприятностями букеты цветов и бонбоньерки, что вы продолжаете дарить девушкам, вашей помолвке с княжной Баратаевой не грозят. Ваши отцы уже ударили по рукам, так что дело это решенное. К тому же лакей, что принес цветы и конфекты, сказал, что это подарок от вас…

— Нет, не от меня, — продолжал упорствовать Болховской.

— Ну, тогда от кого же? — воззрилась на него Евдокия Ивановна.

— Странно, — промолвил Фукс, занятый приготовлением тинктуры из шпанских мух, и снова кинул быстрый взгляд на Болховского. — Вы не обидитесь, если я возьму несколько конфект. На анализ, — обратился он к Евдокии Ивановне.

— Да ради Бога, — махнула та рукой.

В это время вошла горничная с большим фужером слабительного.

— Сейчас мы попробуем привести в чувство вашу дочь кровопусканием, затем заставим выпить слабительный декокт, а когда ее, извиняюсь, пронесет, или пусть даже и вырвет, поставим ей промывательные воды с уксусом и солью и напоим ипекуаной, которая превосходно укрощает пагубные действия усыпительных ядов и способствует к возбуждению жизненных сил. И все будет…

В это время Кити издала протяжный стон. Тело ее выгнулось, несколько раз дернулось и обмякло. Она глубоко, с хрипом, вздохнула, но выдоха не последовало. Молоствова дико взвыла, забившись в своем кресле.

— Быстрее! Да помогите же мне, — закричал Болховскому Фукс, припав к губам девушки. — Я буду вдувать ей в рот воздух, а вы трите ей грудь и живот ну вот хотя бы пледом. Поняли?

— Да, — ответил Борис, принявшись немедленно тереть грудь Кити в вырезе платья углом шерстяного пледа.

— Стяните, стяните с нее платье, — пробурчал Фукс, вдувая в легкие девушки воздух и зажимая и разжимая ей нос. — Теперь не до приличий. И корсет! Снимите с нее этот чертов корсет!

Болховской одним движением разорвал кисейное платье и принялся расшнуровывать корсет. Когда со шнуровкой было покончено, Борис стал с силой тереть грудь и живот Кити, стараясь не смотреть на небольшие, с розовыми сосочками холмики, отсвечивающие матовой белизной, и совершенно беззащитный пупок.

— Давай, давай, — приговаривал Фукс, время от времени прикладываясь ухом клевой груди девушки.

Так продолжалось с четверть часа. Послушав последний раз, не забилось ли сердце, Карл Федорович зло чертыхнулся и посмотрел на Болховского. Верхняя губа лекаря была сплошь покрыта капельками пота.

— Довольно, князь, — произнес Фукс, отбирая у Бориса плед. — Ей уже не поможешь.

Болховской вздрогнул. Он не единожды слышал эти слова от полкового лекаря. Но тогда была война, и погибали мужчины, воины, знавшие, что им, возможно, придется умереть и посему, в какой-то мере, готовые к этому. Теперь же перед ним лежала девушка, чистая и юная, которой никогда не исполнится более девятнадцати лет. За его спиной вновь запричитала, забилась в безутешном горе бедная майорская вдова. Болховской поднялся и в последний раз посмотрел в широко раскрытые русалочьи глаза Кити. И увидел в них себя — крохотного, растерянного и беспомощного.

Господь, верно, дал маху, сотворив ее женщиной. Анне Петровне Косливцевой надлежало бы скорее родиться мужчиной, нежели быть причисленной к сонму нежных созданий, зовущихся слабым полом. Слабой-то как раз она никогда и не была.

Почему так случилось, не знал никто. Может быть, потому, что в детстве неизменную и чаще всего единственную ее компанию составляли братья и их друзья со своими специфическими мальчишечьими интересами и правилами. И если ты хочешь быть в сем кругу принятой, то будь добра, не распускай нюни из-за поцарапанной коленки или порванного платья, участвуй в рискованных предприятиях, иначе как еще можно доказать, что ты не трусиха, не кисейная и не слащавая барышня.

А может быть, потому, что после ранней смерти матери воспитание детей суровый Петр Антонович, вице-адмирал и бывший командор Таганрогского порта, не доверил никому, сам входил во все детали, нанимал учителей и гувернеров, считая главным благом для молодого поколения дисциплину и физическую закалку. Посему юные Косливцевы рано сумели вникнуть в тонкости вольтижировки и фехтования, стреляли без промаха и даже учились ходить под парусами на широких волжских просторах. Науки и языки так же не были забыты, но вот политес, презираемый Петром Антоновичем, как искусство для светских бездельников и петиметров, был в загоне.

Странность метода воспитания вице-адмирала состояла в том, что применял он его не только к сыновьям, но и к дочери, решительно не желая долгое время замечать ее взросление и превращение в барышню. Когда же спохватился, было уже поздно. Она так и не научилась рукодельничать, легкой светской болтовни не признавала, последними веяниями капризной моды не интересовалась, предпочитая одежду практичную и удобную. Когда пришла пора, батюшка два сезона вывозил ее в Москву в надежде, что сумеет хотя бы там приискать жениха, но и здесь дочка отличилась, с завидным упорством переводя мужчин из претендентов на ее руку и сердце в разряд задушевных друзей. Кроме того, привела родителя в полное отчаяние, вывезя из первопрестольной шокирующую привычку выкуривать похитоску-другую после обеда и ужина.