Вровень!

— Глупо подставлять пуле лоб, — рассудил крестный, чьи оба деда пали под Геттисбергом. — Но я тебя понимаю, Крис… Вот что! Раз я тебе вместо отца, то вообрази, будто я жестокий и страшный, с кожаным ремнем наперевес. И я тебе строго-настрого запрещаю! На самом деле я тебя очень прошу, малыш, но все станут так думать.

— Я сама была в детстве такая, — грустно улыбнулась мама. — Ничего не боялась. А теперь боюсь — за тебя, Крис. Я слабая, ты — сильный. Рассуди сам, сынок.

Геройствовать маленький кажун перестал, но грозу по-прежнему любил — и не боялся шагнуть навстречу. Гроза могла быть разной, она умела менять облик, превращаясь то в черную банду на соседней улице в Новом Орлеане, то в очередного «босса» в Нью-Йорке, когда приходилось менять работу каждую неделю. При этом храбрым Крис себя отнюдь не считал — робел перед красивыми девушками, до дрожи боялся тараканов, а уж когда начинали болеть зубы!..

Так и жил — не герой и не трус. Но совсем недавно, перед самым отъездом в Европу, когда в очередной раз сверкнуло и загрохотало, Кристофер Жан Грант, репортер еженедельника «Мэгэзин»… Нет, не убежал, но голову все-таки склонил. Потому и скверно на душе.

* * *

— Та-та-та! Ту-ту-ту! — продолжал строчить пулемет. — Малыш загадал загадку. Загадка-отгадка, ничего сложного, ничего трудного. Ля-ля-ля, подумаешь, уравнение Ферма! Ту-ту-ту, сейчас поглядим, сейчас оценим…

Второй глаз мсье де Синеса так и остался закрытым — и губы почти не двигались, лишь слегка кривились, растягиваясь до самых ушей. Кейдж, успевший уже ополовинить glass, отнесся к происходящему философски, но уже понял, отчего пустовало место за столиком. Это для него чудящий Кальмар — экзотика, а если с таким общаться каждый день?

— О чем ваша статья, мсье Грант?

«Малыш» исчез, зато открылся второй глаз. Взгляд был острым и совершенно трезвым. Крис пожал плечами (угадал-таки, клюва-стый!), хотел ответить…

— Нет! — воздух рассекла узкая длинная ладонь. — Не спешите, мсье Грант! Имейте в виду, все вами сказанное будет наверняка украдено. Мною, да! Мне нужен новый костюм, новые туфли и кофейник. Поэтому я у всех ворую, и меня все боятся… Итак, что там было в статье, которую не стали печатать?

…Была злость — искренняя, от всего сердца. В Берлине, в малых промежутках между фанфарами и барабанами, Кристофер сумел поговорить с несколькими спортсменами — немцами и (бывшими!) австрийцами. Его статьи читали и в Германии, поэтому кое-кто решился на откровенность. Кейдж слушал, запоминая (записывать не решался), сжимал кулаки. А потом его познакомили с парнем в нелепых темных очках. Тот, не сказав ни слова, вручил Крису несколько рукописных страниц и фотографии. Приехав в Париж, репортер заперся в номере и три дня писал. Потом выждал день, перечитал — и отправился к боссу.

— …Все понимаю, работа хорошая. Отличная работа! Но — нельзя!.. И не вздумай издавать это где-нибудь еще, Крис. Тогда тебе конец — распнут. Не потому что я урод и нацист, а потому что всем редакциям, от Аляски до Флориды, намекнули из самого белого в наших Штатах дома…

— … Чтобы не дергали Гитлера за яйца, понял. Помнишь, Джордж, как французские спортсмены перед трибунами «зиговали»? Как думаешь, им тоже намекнули?

* * *

Стакан почти опустел, остался глоток, не больше. Крис не был бойцом, и при прочих равных (да еще на пустой желудок) давно бы окосел. Но то ли зубам-мерзавцам спасибо, то ли парижской вечерней сырости, но чувствовал он себя совершенно трезвым. Проверялось легко — по собственной речи. Язык так и чесался, пытаясь выдать особо утонченную гадость, но разум бдил. Лучше отделаться простым «Не согласен!». А еще лучше — промолчать.

Мсье Кальмар, великий Жермен де Синес, паузу держать определенно не умел.

— А вы, значит, другой? — желтоватые зубы недобро клацнули. — Не обманывайте себя, мсье Грант! Всем нужны хороший костюм и хорошие туфли! Или вы о духовном? Понимаю-понимаю, как без этого? Свою первую заметку я написал в двенадцать лет — про нашего школьного учителя. Всего двадцать строчек, но от него ушла жена, его выгнали со службы, а потом, извиняюсь за выражение, крепко начистили рыло. Вот так! Поэтому я воровал и буду воровать, пишу гадости и мерзости, плюю в души и топчусь по ним, не вытирая подметок — чего и вам, юноша, желаю. И это не беспринципность, напротив — железный принцип!

Мосластый палец с обкусанным ногтем взлетел к затянутому сизым табачным дымом потолку. Крис проследил направление — и вновь предпочел промолчать. Мсье Кальмар определенно разбирался в психологии, но и Кейдж не вчера родился. «Юноше» уже двадцать семь, даром что выглядит молодо. А свою первую заметку он тоже написал в двенадцать.

…Про Сэма Тайлера, знаменитого кларнетиста с улицы Бургунди, которого не стал спасать белый врач. Две газеты отказались печатать, третья, либеральная «Нью-Орлиэнс Таймс-Пикьюн», осмелилась.

— А у меня нет никаких принципов, — сказал один репортер другому. — Я просто статьи пишу. Держите!

…Помятые машинописные листы, небольшая пачка снимков в черном конверте из-под фотобумаги.

— Уверены? — Кальмар с подозрением оттопырил нижнюю губу. — Имейте в виду, у меня абсолютная память. Было ваше — стало наше!

— Читайте!

* * *

— Тра-та-та! Ту-ту-ту! Плохо! Совсем плохо! Ужасно! Ночной кошмар, никакой выдумки, все в лоб да в лоб, пафос, пифос, патос… Я вас не слишком задерживаю, юноша? Нет! Прекрасно, прекрасно, читаем…. Ля-ля-ля! Фа-фа-фа! Опять пафос с патосом… Сарказм? Так и пишите: «Далее — сарказм», иначе не поймут и не оценят, ту-ту-ту. Это выбросить, это тоже, все выбросить, все переделать… Две подписи, мсье Грант! Моя, понятное дело, первая, потому что я — Жермен де Синес. Да-да-да! Гонорар с первой публикации — пополам, с остальных — десять процентов. Вам! Купите себе приличный костюмчик, ботиночки… Подписи не хотите? Вообще? Тогда — двенадцать процентов и… Не пугайте меня, мсье Грант! Вы же еще не покойник, значит, и вам нужны деньги. Ага, понял, понял! Грусть в глазах, губы кривятся… Дайте-ка я вас посмотрю… Ясно! Случай тяжелый, но решаемый. Как зовут вашу прекрасную мадемуазель?

* * *

Стакан с недопитым виски сиротливо скучал на самом краю стола, в центре же царили две рюмки — густой оранжевый огонь и темная малахитовая зелень.

— Только никому не рассказывайте! — Кальмар дернул худой шеей, оглядывая зал. — Кажется, не заметили, и слава богу. Я никого не угощаю, мсье Грант, я очень-очень жадный и скупой. Узнают — конец репутации, кошмар и гибель… Вам — коньяк, очень приличный, прямиком из кантона Южный Коньяк. Его положено пить двумя глотками, не ошибитесь. Мне абсент, он всюду запрещен, но мне можно. Мне все можно, та-та-та, ту-ту-ту… Значит, договорились?

Вопрос прост, как и ответ.

— Мы ни о чем не договаривались, мсье де Синее. Я лишь отдал вам несколько испорченных страниц.

…Прекрасную мадемуазель звали лошадиным именем Камилла. Двадцать семь лет — ровесница, старая дева, вечно поджатые губы, белый верх, черный низ, в редкие праздники — серое платье. Камилла Бьерк-Грант, почти однофамилица — вечная тень блистательной Лорен Бьерк-Грант, старшей сестры.