Полу сообщение и отправляется домой: у него деловое совещание в зуме.

А у меня остается полтора часа перед первым послеобеденным пациентом, и кое-что не дает мне покоя. Допустим, мама и впрямь жива, но тогда она не могла организовать свое исчезновение в одиночку. Мы ведь похоронили гроб, а для этого нужен хоть какой-то труп, разве нет?

В то время я спорила с папой, говорила, что мне все равно, в каком состоянии тело, пусть даже в плохом, но я в любом случае хочу в последний раз увидеть маму. Однако папа был непреклонен: нельзя, и все тут.

– Я твой отец и отвечаю за твое душевное спокойствие, – сказал он тогда мне. – Вид изуродованного маминого трупа может нанести тебе травму на всю жизнь. Я не допущу этого, Лима.

И не допустил.

Теперь я гадаю: а вдруг папа не хотел открывать гроб потому, что там вовсе не было никакого тела?

Вот почему я паркуюсь перед бюро ритуальных услуг Фрэнка Эспозито, где мы прощались с мамой и где потом, спустя десять лет, проходила и поминальная служба по отцу.

Фрэнк, владелец похоронного бюро, был женат на одной маминой коллеге, но с тех пор уже успел овдоветь. Вероятно, он видел мамино тело.

Я вспоминаю, как на прощании с ней он подошел ко мне и сказал: «Люди не покидают нас, даже если умирают». Когда десять лет спустя я вернулась похоронить отца, Фрэнк снова повторил ту же фразу. С тех пор мы с ним не виделись, но я до сих пор каждый год получаю рождественскую открытку от его семьи.

Когда я захожу в похоронное бюро, в глаза сразу бросается стоящий прямо в фойе гроб из темного дерева. Повсюду расставлены старомодные букеты красных и белых цветов, наводящие на мысли о печальном Рождестве.

– Есть кто-нибудь? – Я повышаю голос, потому что вокруг не видно ни души.

Из задней комнаты выходит Фрэнк. Он выглядит старше, чем мне помнилось.

– Беатрис? – спрашивает он. – Ты ли это?

– Я.

– Все в порядке? – Вполне резонный вопрос, учитывая, что до сих пор я появлялась здесь дважды, и каждый раз ради похорон одного из родителей.

– Да, все нормально, – заверяю я. – Но мне нужно кое-что у вас спросить.

– Хорошо…

Наверное, можно не ходить вокруг да около.

– Когда моя мама умерла, вы видели ее тело?

Фрэнк тяжело переступает с ноги на ногу.

– Почему ты спрашиваешь?

Я не отвечаю, однако сразу видно, что ему неловко.

– Ты гадаешь, не могла ли она спастись? – продолжает Фрэнк. – Потому что это обычная реакция на потерю близких. Мы цепляемся за надежду, что все могло бы сложиться иначе.

Я замечаю, что он не ответил на мой вопрос, а задал вместо этого свой. Лучше мне молчать и дальше. Во время терапевтических сеансов многозначительная тишина часто приводит к тому, что пациент начинает откровенничать.

– Мы с Ирен дружили. Мне не хватило пороху заниматься ее телом, так что нет, я ее не видел, – наконец отвечает он. – Подготовку взял на себя один мой работник.

– С ним можно побеседовать? – интересуюсь я.

– Ой, он давно уволился, – звучит в ответ.

– А дадите мне его координаты?

Фрэнк прищуривается.

– Что происходит? – спрашивает он меня.

– Ничего, – отвечаю я.

– Если честно, мне и не припомнить, кто у меня тогда работал, – добавляет он. – А даже если бы я и вспомнил, нам тут приходится иметь дело с огромным количеством погребений. Разве вспомнишь обстоятельства дела двадцатишестилетней давности?

Я киваю, хоть и не уверена, что Фрэнку удалось меня убедить. Ведь он не сразу признался, что не видел маминого тела, да и мой вопрос сперва явно смутил его.

– Рад бы рассказать что-то еще, – говорит он, – но у нас сейчас в разгаре подготовка к поминальной службе. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Я снова киваю.

– Помни, люди не покидают нас… – начинает он, и я подхватываю:

– …Даже если умирают.

Глава 4

Я провожу сеанс терапии для пациента по имени Том, изображая целое шоу, достойное премии «Оскар». Посмотришь на меня и ни за что не скажешь, что всего несколько часов ко мне в кабинет ворвалась какая-то незнакомка и заявила, что моя покойная мама, оказывается, жива.

– Я сообщил маме, что меня повысили, – тем временем рассказывает Том. Ему тридцать лет, и последний год он проходит психотерапию, чтобы смириться с нарциссизмом собственной матери.

– Как все прошло? – интересуюсь я.

– Она, как обычно, перевела разговор на себя. Едва дала понять, что вообще меня услышала, а потом спросила, знаю ли я, что на следующей неделе она собралась в Седону.

Он говорит о своей матери, а я ничего не могу с собой поделать и думаю о своей. Если мама до сих пор жива и действительно бросила нас с отцом двадцать шесть лет назад, это тоже вполне себе нарциссизм.

Неужели она действительно не умерла?

– Хорошая новость в том, что я и не ожидал от нее другой реакции, – продолжает Том. – У меня в голове будто щелкнуло во время предыдущего сеанса, когда вы предложили мне подумать о ее нарциссизме как о неизменной черте, ну вроде цвета глаз например. Это помогло мне не расстроиться из-за маминого отклика…

Он прерывается, потому что на письменном столе начинает жужжать мой мобильный телефон. Обычно, прежде чем начать сеанс, я перевожу его в беззвучный режим, но сегодня утром столько всего случилось, что я просто забыла об этом.

Аппарат жужжит снова, и снова, и снова – не переставая.

– Извините, – говорю я, – забыла выключить трубку. Прошу прощения.

Когда я беру телефон в руки, на экране появляется очередное сообщение вдобавок к тем, которые уже там были:

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

«Лги»? Ладони мгновенно покрываются липкой пленкой панического пота. Кто шлет мне эти сообщения? Номера отправителя нет в памяти телефона.

«Кто это?» – набираю я, но на экране появляется надпись: «Невозможно доставить сообщение».

– У вас лампочка горит, – говорит Том, показывая на светящийся индикатор у двери. Это означает, что явился следующий пациент, хотя очередной прием должен начаться лишь через сорок минут. – Вы назначили кого-то на то же время? – хмурится Том.

– Извините, – говорю я, – наверное, возникла путаница с расписанием. Сейчас вернусь.

Я выхожу из кабинета, и на душе у меня царит смятение из-за непонятных сообщений и горящих лампочек. В приемной в полном одиночестве стоит полицейский.

– Вы доктор Беннет? – спрашивает он у меня.

Сердце колотится так, будто я сделала что-то плохое, хотя я вообще ничего