— Йордан… Лучше… — выдавил тот, не в силах дышать. Переломанные ребра болели, разбитые губы опухли, не давали говорить.

— Чем же лучше, бунтарь?

— Сильней…

— А давай-ка поглядим…

Чужак не поднял рук, слова не вымолвил. Такой магии в Закрае не бывало отроду. В царстве все больше на камнях, на луках и бубнах силу крутили. Редко когда попадался тот, кто пальцами заклятья плетет. А тут взглядом одним ледяным опалил чужак. В его грозовых глазах промелькнули едва приметные белые искорки. И рухнуло небо на Йордана, сшибло с коня, придавило к Земле-матери невидимой ладонью. Давило, давило, пока не полопалась кожа, не потекла из трещин алая кровь. Конники Йордана смотрели, словно завороженные, не единый не мог шелохнуться, чтобы помочь своему господину.

— Стой. Наше это дело! — крикнул Игор. — Не лезь!

— Ты не лезь, чучело патлатое! Отповедь накроет — не улетим.

Чужак схватил за руку Игора и, болезненно выдохнув, рванулся в сторону, к лесу, где темнела груда тряпья.

— В корзинку прыгай! — закричал срединец. Со лба его катился пот — накрыло отповедью за Йордана.

Игор, пошатываясь, залез в опутанную ремнями и веревками корзинку — в такой бабы по двое носят на ручей мыть белье, а бывает ребятишек катают: по трое посадят и таскают, хохочут.

Но то ребятишки, а то двое взрослых мужчин.

Чужак прыгнул внутрь — едва уместившись рядом с Игором, свернувшимся в калач на дне корзины. Грозовые глаза все еще полыхали белым пламенем.

Темные тряпки, что лежали справа от корзинки большой кучей, задвигались, расправляясь. Владислав медленно поднял руки над головой — и, повинуясь его жесту, ткань расправилась, превратившись в большой купол.

— Огонь умеешь? — спросил чужак.

— Лук… нужен…

К удивлению Игора, странник снял со спины его родовой лук. Сунул в руки.

— Твори огонь. Здесь. — Чужак ткнул пальцем вверх. В паре локтей над его головой уже понемногу ткалось в воздухе слабенькое синее пламя. Чужаку явно не хватало сил одному разжечь его сильней — он тратил силы, удерживая купол.

Игор слабеющими пальцами пробежал по древку, заставляя белые змейки закружиться в хороводе, сплетаясь. Пламя над головой чужака вспыхнуло ярко. Купол поймал теплое дыхание магического огня и потянул корзинку вверх. Чужак присел на корточки — то ли вывалиться боялся, то ли опасался, что достанут с земли опомнившиеся конники. Стрелы летели им вслед, но ранили только воздух.

— Землица, спаси, твердь благословенная, обереги от тварей небесных, ветровых посланников, — забормотал Игор, чувствуя, как земля уходит все дальше, остается внизу, оставив их с чужаком один на один с небом. Налети сейчас равнинные птицы или небовы демоны — конец им. Не у кого будет силы в долг попросить. Небо кругом, безжизненная пустошь небесная. И уж не знаешь, где ты, на каком свете.

Словно застрял между двумя — тем и этим. На губах еще вкус кровавый, а уж из ближнего окна щами тянет, копченой курой, домашней колбасой с травами.

Прошка открыл глаза, повел носом. Забурчал живот, словно он один был псом, а Прошка так, хвост да пара ушей.

Пес выполз из-под плаща, тяжело спрыгнул с подводы и, пошатываясь, но с каждым шагом ступая все крепче, обежал телегу, жадно принюхиваясь. Хозяйки и след простыл. Только здесь была. Пусть в чужой шкуре, да только под любой шкурой ее Прошка вынюхает. Поручил цветноглазый пес Проходимке рыжую барыньку, а Проха, вишь, не уберег, сам едва не преставился.

Куда завезли его на возу чужие люди?

«Знакомый двор, — подсказал желудок, потянул Прошку в сторону кухонного окна. — Нешто не признал? Батюшки Казимежа двор. И стряпухи, верно, помнят Проходимку-гончака. Угостят…»

Из окошка тянуло запеченными в горшке потрошками, подливкой на белых грибах, пирогом с печенью, с луком, со щавелем.

Проха тряхнул головой, отгоняя наваждение. Неуж ни на что-то ты, песий сын, не годен, кроме как в три горла жрать? Хозяйку не спас…

Да, слаб оказался. Только и надежды у него было, что на гордого человека. Черным казался он Прошке, страшным. Старый хозяин люто его боялся. А коричневым стал не так горд — голову опустил, собаку погладил, приласкал. Верно, не так гадок он, как полагал старый хозяин. Тот, кто к собаке добр, и к людям без повода зол не будет. Верно, защитил черный человек хозяйку. Иначе уж, верно, не бегал бы по двору гончак Проша, а гнал бы уже среди небесных псов над вершинами елей.

Хозяйка отыскалась скоро.

Бородатый возчик Славко лежал навзничь на лавке у стены кухни. Глаза его блуждали, грудь тяжко вздымалась.

— Далеко, — прохрипел он глухим басом. — Далеко уехали. Как могла сказать, что нельзя мне далеко? Проша. Проша… Страшно. Что будет? Не за себя боюсь. Как тот… дядька Славко… А если умрет? Как грех такой я отмолю? Гх… коней зачаровал. Летели, кнута не надо. Силища… какая. Коли признаюсь, бросит ли меня мыслью обратно?..

Прошка ткнулся носом в руку хозяйке. Рука была горячая, влажная. По лицу возчика катился градом пот.

Проха перепугался. Не зная, куда бежать, кого ловить, закрутился на месте. Возчик на лавке вскрикнул — и будто истаял. Словно и не было. Вот капля пота, что с его лба скатилась, вот трава примята, где сапог его стоял. А самого бородача нет. Нет хозяйки. Исчезла. Девалась куда-то.

Проха едва не завыл от страха.

Пес, белый пес с радужными глазами. Ну как явится сейчас по душу Прошки, спросит: «Исполнил ли ты, что я просил? Уберег ли барыню от беды?» Искать надобно. Не может такого быть, чтобы совсем исчез. Спрятался где-то. Запах-то вот он.

Проха сунулся в ближайшую дверь — ничем не пахнет. Только мышеединой да тряпками.

Он бросился вокруг дома, старательно отгоняя мысль о том, что, раз уж все равно бежать, не заглянуть ли на кухню проведать запеченные потрошки?

Во дворе толклись чужие холопы — мелькали на плащах магов из свитских гербы. Медведи, лоси, олени, куницы, кабаны. Особенно много было куниц. Словно не в гости, а в поход куницын князь собирался. Непутевый гончак рванул через двор под ногами людей и колесами повозок, угодив аккурат под сапоги выходившему из возка князю с шитой золотом куницей на груди. Князь оступился, едва не повалился, бранясь. Его подхватили, помогли встать. Пахло от князя отчего-то бабой — мукой, мылом, заморским маслом.

— Пшел, скотина!

Прошку пнули, так что он, скуля, рванулся дальше. Забился под лавку, пережидая, пока поразбредутся гости. В такой толчее все бока обломают.

— Вот и Милош, — пробормотал кто-то, садясь на лавку, ставшую Прошке временным укрытием. Красные сафьяновые сапоги с широкими каблуками взволнованно притопывали по траве перед самым носом пса. Стоявшие рядом черные громадные сапожищи, пахнувшие конским навозом и дегтем, как остановились, так и не шелохнулись.