– You are absolutely irresistible… – пробормотала Соня, и последний звук Сазонов снял с ее губ поцелуем.

– Я ведь правильно понял? – улыбнулся он и поцеловал Соню еще раз.

Губы были мягкие, не настойчивые, ничего-то Сенечка не добивался, ему просто нравилось целоваться. Недокуренную сигарету за Сониной спиной послал в урну точным щелчком.

– Что-то их долго нет, – отметил Вовка Маслов. Подмигнул Ирине и Любе: – Ну все, девки! Сазон щас ее завербует. Будет у нас еще одна артистка. Как станете роли делить?

– Никак не станем, – сказала Ирина. – Я ухожу из театра.

Вовка и Люба переглянулись. Не зная, как реагировать, Вовка потянулся за коньяком. Люба растерянно спросила:

– Ты чего, Ир? Может, еще подумаешь? Останешься?

Остаться Ирина никак не могла.

– Никому не интересно смотреть, как ты путаешься в собственных ногах! – кричала Фомина на репетициях.

– Ты живая вообще? – интересовалась.

– Ира, я стесняюсь спросить, у тебя в жизни секс – был?

– Так, послушайте все! – объявляла. – Вот у нас Ира Каримова пропустила прогон, потому что у нее умер отец. Сообщаю. Для тех, кто не в курсе! Театр – это искусство коллективное. Меня не волнует, что у вас происходит в вашей личной жизни! Назначена репетиция – извольте быть!

Ирка потом рыдала, забившись в гигантский платяной шкаф, вздрагивала и тряслась среди фраков, пышных юбок, с повисшим на плече красным чулком, а Николай Палыч гладил ее по голове и говорил тихонько:

– Ируша, ты уж не обижайся на нее… Это просто темперамент такой.

Иру убивал этот темперамент. Выходя с репетиций, она кое-как добиралась до дома, забиралась в ванну и лежала там, отмокая. Она лежала в горячей воде, а отец лежал в могиле, и надо было играть спектакль, потому что театр – искусство коллективное. И только одна мысль поддерживала: вот закончим все это – уйду.

⁂

У себя дома Фомина, не переодеваясь, наугад вытащила из шкафа несколько книг. Читать она не сможет, конечно, но что-то же нужно делать… Села в кресле, вытянув гудевшие ноги, с книгой в руках.

В два часа ночи зазвонил мобильный.

– Вы, конечно, теперь столичный житель, Борис Петрович, – укорила Фомина звонившего. – Можно и не помнить, сколько у нас тут времени. Я сплю давно!

– Я хорошо помню, что у тебя сегодня премьера, – просто сказал Кобрин. Не притворяйся, мол. – Римма, поскольку ЮНЕСКО объявила следующий год Годом театра, есть решение в августе провести масштабный фестиваль для любительских коллективов. Крайне масштабный, крайне престижный – я даже не буду тебе говорить, каких людей мы приглашаем в жюри! Тема уже объявлена, и это, Римма, творчество твоего любимого драматурга. Поэтому прошу: сделай мне подарок. Поставь, наконец, ту пьесу. После твоей победы, в которой я не сомневаюсь ни секунды, тебя будут ждать лучшие театры. Слышишь? Лучшие площадки страны!

У Фоминой задрожали руки.

Та пьеса… С ней все сложилось – давно. Она давно представляла ее в коробке сцены. И до сих пор не ставила только потому, что слишком любила этот свой замысел, слишком боялась испортить: с кем ставить-то? Но теперь задумалась. А ведь Каримова Ира, пожалуй… Да. Пожалуй. Раньше бы не потянула, но теперь, после «Самосвала»… Посередине будет устроен крест – один подиум из одного угла, и другой – из другого, и они пересекаются, и на этом перекрестье все будет кипеть, жить. Пьеса, конечно, знаменитая и пережила множество постановок, но именно так никто не делал, никто. Когда она думала об этом, мороз бежал вдоль позвоночника. У последнего кретина в зале так же будет бежать мороз!

Фомина встала, подошла к зеркалу. Вгляделась в темную глубину за спиной своего отражения. Оттуда, из давно обжитой им вечности, выступил Драматург. Высокий – она и не ожидала, а он такой высокий, оказывается! – стройный в свои сорок лет. В брюках, жилете, очень красивый без этого глупого пенсне. Он улыбнулся и протянул Фоминой руку.

2

Стулья в репетиционной были расставлены в рабочий полукруг. Дети успели занять свои места, а успокоиться не успели, и Фомина, встав перед ними, слегка повысила голос.

– Прошу внимания! Сеня, перестань чесаться. Дети, я вам решила доверить самое дорогое.

Дети притихли.

– Самое дорогое – мечту. Эту пьесу я хотела поставить давным-давно, но не видела в театре подходящего состава. Теперь вижу. «Самосвал» очень вас продвинул. Особенно тебя, Ирина.

Каримова отвела глаза.

– Теперь могу тебе дать по-настоящему большую роль. Ты готова, моя девочка. Я вижу, что ты справишься. Ты у меня поднимешь этот спектакль!

Тишина неуловимо изменила оттенок.

– Римма Васильевна… – Голос у Ирки ослаб.

– Да, детка?

– Я решила уйти из театра.

Дети прижали уши и втянули головы в плечи. На Каримову никто не смотрел – кроме Сони, которая мало что понимала.

Однако ничего особенного не произошло.

– Что ж, – сказала Фомина. – Не держу.

С холодными глазами она начала раздавать отпечатанные листки пьесы. Иркину пачку не глядя сунула Соне. Та испуганно подняла взгляд – сидевший рядом Николай Палыч сжал ей руку, сделал, как мог, страшное лицо: молчи!

Стали читать, разбираться с сюжетом.

Фомина всегда их учила: ищите исходное событие. На сцене может быть горячо или холодно, там тепло не бывает! Нужен конфликт. Исходное событие как раз и несет в себе зародыш этого конфликта. Такое событие должно всех касаться, на всех влиять. Без исключения! Как у Гоголя в «Ревизоре»: от приезда столичного чиновника даже свинья у дороги – и та пострадала.

Здесь история начиналась с того, что в свой деревенский дом приезжает брюзгливый профессор. Никто не спросил, кто его сыграет: и так ясно. Николай Палыч свел брови и приосанился. У профессора – молодая красивая жена.

– Это будет Люба, – определила Фомина.

– То есть Николай Палыч мой муж?

– Муж тебе ни за чем не нужен, а вот есть у тебя кавалер, который постоянно в округе отирается… Это Сеня.

– Целоваться будем? – ухмыльнулся Сазонов.

– С тобой, Сенечка, всегда! Даже если в пьесе этого нет! – Люба обворожительно улыбнулась.

– Соня! Тебе даже к имени привыкать не придется, сыграешь тезку.

Фомина поморщилась. Кого она мне сыграет, она же в зеркало на себя и то боится смотреть… Ушла, засранка, подумала про Каримову. В такое время ушла!

Дети шелестели страницами.

«Я некрасива… Некрасива!» Соня читала и перечитывала первые попавшиеся слова своей героини и от ужаса ничего не понимала.

Николай Палыч достал из футляра очки, надел, уставился в текст, шевеля губами.

– И что, мы вот это будем ставить? – сказал вдруг Сазонов.

– Другого-то ничего нет? – поддержал его Вовка