– У тебя прекрасные широкие плечи, Вова, – прищурилась Фомина. – И очень сильные руки.

– В смысле? – не понял Вовка.

– Римма Васильевна хочет сказать, извини, Вова, что чувство прекрасного – не твоя сильная сторона, – объяснил Николай Палыч, глядя поверх очков.

– Так. Дай сюда. – Фомина забрала у Вовки листки с текстом, повернулась к Королевичу:

– Вадик, вылезай из угла. Ты у меня будешь звезда, вот, держи, отсюда начнешь читать.

Королевич взял текст дрожащей рукой.

Соня стала приходить к Фоминой каждый день.

– Смотри, какое слово тут самое важное? Вот это? Или все-таки это? Во-о-от. Его надо выделить.

– Прочитать громче?

– Ни в коем случае. Просто заложи перед ним паузу. Но паузу – не пустую. Внутри нее должна быть энергия, сила. Мысль!

Это была работа с мыслью. Работа с чувством.

Но что толку в мыслях и чувствах, если голос твой тускл, невнятен и слаб? Чтобы сделать его сильней, надо дать звуку опору. Включить резонаторы. Поднять купол верхнего нёба. Ты знала, Соня, что надо дышать диафрагмой? Слышала, как в позвоночнике отдается звук?

Это была работа с телом.

А еще была работа с речью. Требовалось избавиться от провинциального говорка, уральского оканья. Замедлить слишком быстрый темп речи, сохранив ее ритм. Известна ли тебе, Соня, разница между ними?

Фомина командовала:

– Поставь здесь три стула. Теперь беги. Вокруг беги, давай, чего стоишь? Бегом, бегом! Быстрее! Еще быстрее! Еще! А теперь – стоп!

Соня учащенно дышала.

– Чувствуешь? Темп сейчас нулевой. А то, что внутри тебя, – это ритм.

Так они репетировали, и все ближе и ближе был фестиваль.

Фомина ненавидела фестивали.

В жюри то и дело встречались ее однокашники. Маститые! Знаменитые! Признанные! Улыбаются, а сами наверняка думают: и это – Римма? Звезда нашего курса? С каким-то дилетантским театральным коллективом?

Не было для нее хуже ругательства, чем слово «дилетант».

Чем ближе к премьере, тем она становилась нетерпеливее.

– О господи, Соня! Ты же в этом спектакле – ключевая фигура! У тебя финальный монолог! Ты вдумайся в то, что говоришь: «Мы увидим ангелов, мы увидим все небо в алмазах…» А ведь ничего этого не будет, Соня! Вот что страшно! И у тебя с любимым человеком – ничего не будет! Твоя жизнь пропала, ты это понимаешь? Ведь слезы должны в глазах стоять, комок в горле! А ты болтаешься, как сопля!

Или еще прилетало, например:

– Вот что ты замерла с таким счастливым лицом? Я понимаю, это приятно – Сеня обнимает, – но ты же Соня! Тьфу… Ты – другая Соня! Та Соня! Когда он кладет руку на плечо – это же не-мы-сли-мо!

Да. Среди трудностей, поджидавших Сонечку в театре, была еще и эта: оказалось, ее героиня влюблена в Сазонова. То есть не совсем в него, конечно, – в его персонажа. И оказалось, это трудно сыграть. Потому что чувства людей девятнадцатого века, может, и были такими же, как сегодня, но выражались иначе.

Вот их эпизод. Темно, освещена только коробка буфета. Соня говорит Сене о том, какой у него чудесный голос, как он не похож на остальных людей – это правда! – говорит, что он прекрасен… И тут Фомина:

– Ты слишком легко это произносишь. Так не бывает. Эти слова у тебя в горле должны застрять!

Да, думает Соня, да, это понятно… У языка две крайности: слова черные, страшные, и слова святые. Взять русский мат знаменитый – ведь он сохраняет силу лишь до тех пор, пока сохраняет запретность. А нет запрета – все, ушла сила, исчезла, развеялась: если так говорит каждый и по любому поводу – что в этом за смысл? Нет энергии. Вычерпана, растрачена на пустяки. Так же и о любви. Скажешь раз во всю жизнь – один вес у слова. Повторяешь пять раз на дню – другой. Права Фомина. Конечно, права!

Соня снова и снова приступала к чужой речи, подлаживалась, приспосабливала ее к своей душе.

– Вот если бы у меня была подруга… или младшая сестра… И она бы вам сказала… что… ну…

– Без «ну»! Нет в тексте никакого «ну»!

– …сказала бы вам… что… любит вас… – Соня смотрела на Сазонова с таким страхом и надеждой – явно своей личной надеждой! – что тот помимо воли расплывался в самодовольной ухмылке.

Сценический образ рушился, Фомина злилась. Соня, при всех огрехах, была в конце концов убедительна. А вот Сеня – нет.

Зато он был чертовски хорош в сцене с Любой.

– Вы хищница, – говорил, нежно глядя на нее. – Красивый пушистый хорек. Нате, ешьте!

Следовал поцелуй: Сеня хватал Любу, припадал к шее. Целоваться на сцене по-настоящему было не принято.

Как ни странно, никому с первой читки не понравившийся спектакль постепенно наполнялся душераздирающей искренностью. Даже Королевич, от которого вообще никто ничего не ждал, был на удивление в спектакле уместен.

– Жена моя, – рассказывал он, выходя на авансцену, – сбежала от меня на второй день после свадьбы, по причине моей непривлекательной наружности…

Тут Королевич смущался, ведь он, получалось, всех обманывал: не было у него никогда никакой жены. И слова его от этого звучали еще более трогательно и достоверно.

Единственное, чем Фомина была недовольна, – Сониным финальным монологом. Ну не умеет девочка заплакать на сцене, хоть что ты с ней делай! Однако в целом спектакль было не стыдно показывать.

О перспективах, которые перед ней откроются после победы, Фомина суеверно старалась не думать.

3

Открытие фестиваля прошло с блеском и юмором. Еще бы! Столько молодых, талантливых, искрометных! Дети Фоминой тоже посильно вложились в этот фейерверк. Когда на банкете вдруг выскочили танцевать мальчики в белых рубашках и в конце танца эти рубашки с себя посрывали, обнажив хилые, нетренированные тела, Вовка, косясь на Любу, ухмыльнулся и полез на сцену:

– Ишь, стриптиз они тут показывают… Щас я вам покажу стриптиз…

Что-то шепнул диджею, дождался музыки и начал.

Снял он только ремень. Не сразу. А когда снял, танцевал с ремнем. Возле сцены стало горячо. Больше никто из своих Вову в этот вечер не видел.

– Соня! Соня, проснись! – бушевала утром Люба, в ночной рубашке и с бигудями. – Вовка-то наш ведь по бабам пошел! По чужим бабам! Что это такое, вообще? Надо отомстить! Пошли.

Соня, не понимая, кому надо мстить, как и за что, а главное – почему в такую рань, вылезла из постели и поплелась за неприбранной фурией.

– Смотри, Вова, – шептала фурия, открывая дверь номера, который его хозяин самонадеянно не запирал, – к тебе идет Любовь… И Любовь зла!

Вовка спал