на спине, закинув руки за голову. Люба открутила колпачок тюбика зубной пасты.

– Ты себя в зеркале видел? – спросил Вовку Николай Палыч, когда они утром ждали Фомину в гостиничном холле.

– Нет.

– И не смотри.

То же самое можно было посоветовать Сазонову. Неизвестно, где Сазон шлялся всю ночь и что с ним было, но под глазом его теперь светился устрашающе фиолетовый фонарь.

– Смерти моей хочешь! Завтра играть! – ахнула Фомина. – Так, ну-ка быстро построились!

И начала:

– Иголочка! Лопата! Иголочка! Лопата!

Дети, выстроившись по росту, послушно высовывали острые языки, послушно вываливали широкие языки.

– Встать! Ноги на ширине плеч! Стоять, не падать! – Фомина шла вдоль ряда, каждого толкая в крестец, и все, упираясь, стояли, не падали, даже Королевич не падал, и жужжали, как сумасшедшие пчелы: «Жжжжэ… жжжжу… жжжжа…»

А потом кричали:

– Вез! Корабль! Карамели! Наскочил! Корабль! На мели! И матросы! Три! Недели! Карамель! На мели! Ели! – кричали и на каждом слове подпрыгивали.

Потом было упражнение «Топор».

А потом – «Тополиный пух».

Отпустив их, взмокших и запыхавшихся («Ну а чего вы хотите, дети мои, речь – это работа!»), Фомина успокоилась: завтра еще разок разомнемся, и на спектакле все зазвучат.

Назавтра выяснилось, что Королевич объелся мороженым и потерял голос.

– Сколько же он его съел? Тонну? – простонал Сазонов. – Я в детстве десятками мороженки жрал, и ничего…

– Да тебя, Сазон, на полюсе в одних трусах можно бросить, и ничего!

– Можно и без трусов, было б с кем, – ухмыльнулся Сазонов.

Соня покраснела и отвернулась.

– Ну все. – Фомина глядела поверх голов. – Придется снимать спектакль с показа.

Дети зашевелились, запереглядывались, подошли ближе.

– Как – снимать?

– Подождите…

– У него же там две фразы всего! Давайте вырежем!

– Давай тебе палец отрежем, Вова. У тебя ведь десять, зачем тебе все?

– Римма Васильевна говорит, – по привычке объяснил Николай Палыч, – что спектакль – это единый организм, и даже если какая-то из его частей маленькая, это не значит, что она не нужна.

– Римма Васильевна! – крикнула Соня. – А давайте кого-нибудь попросим заменить Вадика!

– Кого попросим? Спектакль через три часа!

– Ну слов-то там немного, можно за пять минут выучить, – буркнул Сазонов.

– Слов немного! А куда идти? Что делать? На сцене надо жить! Для этого надо знать всю историю!

– Так вот Маслов знает, пусть он, – предложила Люба. – Все равно простаивает.

– А что? Я могу…

Сазонов не удержался:

– Выходит такой Вова, снимает ремень… Как вчера на банкете! И говорит: «Жена моя сбежала от меня на второй день после свадьбы по причине того, что во время брачной ночи я сломал ей все ребра!»

Соне показалось, что Фомина сейчас Сенечку просто убьет.

Однако та взяла себя в руки.

– Так. Никто никуда не уходит! И мороженого, – убийственный взгляд на Королевича, – не ест! Через час жду всех на сцене. Прогоним еще раз спектакль. Ключевые моменты. Грим потом.

В своем номере набрала Кобрина.

– Борис? Ты всех тут знаешь. Мне нужен толковый парень, способный связать пару слов и не стоять на сцене столбом.

⁂

Королевич смотрел спектакль из зала, первый и единственный раз. Ему было стыдно за мороженое – вот ведь, не удержался… И сначала он даже не понимал, что говорят: мучился, что всех подвел. Казалось ему, что сейчас на сцену, где должен стоять он – он, Королевич! – просто никто не выйдет, и там, где были его слова, поместится тишина.

Но вышел кто-то, вдруг взял и вышел. Это был незнакомый кто-то, однако он говорил правильные слова – Королевич шептал их беззвучно со своего одиннадцатого ряда. Он еще поводил глазами туда и сюда: не заметно ли кому-нибудь в зале, что на сцене не тот человек? Но все сидели спокойно. Слушали.

Королевич тоже стал слушать. И вдруг провалился в историю.

Исчезли Люба и Сеня – теперь это были Елена Андреевна, доктор Астров. Исчезла Соня, оказалась совсем незнакомой девушкой. Стало темно, все скрылось, и только она осталась в единственном пятне света. Замерла с упавшими руками и сказала беспомощно:

– Что же делать? Надо жить…

Жизнь не обещала ничего хорошего, по щекам девушки текли слезы: ах, как долго еще придется жить, как долго! Трудиться для других, и теперь, и в старости, не зная покоя.

Королевич вздрогнул: а ведь и правда… Ничего нет в ней, в жизни, хорошего.

Он не понял, почему все вскочили вокруг него и начали хлопать. Не понял, почему оказался вдруг мокрым жесткий воротничок рубашки.

⁂

Фомина на спектакль, разумеется, не пошла. Не было смысла. Ее работа, работа режиссера, закончилась, и на то, что происходит сейчас на сцене, повлиять она уже не могла. Поэтому отправилась гладить свой парадный брючный костюм – на обсуждении требовалось выглядеть по-королевски. Всегда надо выглядеть по-королевски перед теми, кто собирается облить тебя грязью. Ничего другого от коллег по цеху Фомина не ждала.

Так и вышло: какие-то глупости говорили. О режиссуре – ни слова, ни слова о сценографии; интересовала их какая-то чушь.

– Скажите, почему ваш Астров так отнесся к Соне? Он что – фашист?

– Какая молодец ваша Соня! У нее слезы во время финального монолога просто ручьем лились! Диво дивное, а не актриса – где вы ее откопали?

«Смогла все-таки, девочка моя!» – подумала, удивившись, Фомина. А вслух сказала:

– Что значит – откопали? Актерскую подготовку еще никто не отменял.

Актерская подготовка выглядела так.

Соня стояла за кулисами в ожидании своего выхода, изо всех сил стараясь думать о роли, как учила Римма Васильевна. «Актер должен уметь вжиться в предлагаемые обстоятельства!»

Вжиться в предлагаемые обстоятельства не получалось. Сазонов как раз отыгрывал сцену с Любой, и Соня не могла оторвать от него глаз: так красив был Сенечка, у него так блестели глаза!

– Милый пушистый хорек, – сказал он, схватил Любу, обнял – и впился поцелуем ей прямо в губы.

Люба ослабела в его руках, у нее подогнулись колени – Соне хорошо было видно.

Счастье, что удалось дотерпеть и не разреветься раньше финального монолога.

Театр – это когда человек рассказывает историю для человека.

В своей постановке Фомина превратила и зрителя в действующее лицо. Актеры подходили к рампе, смотрели ему в глаза, ему жаловались, его спрашивали: что делать? И зритель начинал думать: а я-то что ж? Я такой же, у меня – так же… Уходил со спектакля притихший, грустный – а завтра на работе вдруг на какой-то вопрос ответит он чеховским: «Пропала жизнь…»

Жизни было жалко.

Обида до слез, обида маленького ребенка – что вы