Февраль 1927 года, сексот «Невядомскис»:

«На свадьбе Иосифа Юшки по настоянию большевика Черняускаса вместо литовского гимна играли “Интернационал”. Сильно выпив, он утверждал, что президент республики А. Сметона 3—4 дня тому назад был убит двумя выстрелами в упор и теперь лежит в каком-то морге. Монашки целуют его через стекло. Черняускас добавил, что любого, пришедшего на пост президента Литвы, ждет похожая судьба. Крестьяне очень разозлились на эти речи Черняускаса и едва его не поколотили».

Март 1927 года, сексот «Келяйвис»:

«8-го числа вышел из тюрьмы доктор Андрей Домашеви-чус, который был председателем Паневежского РК коммунистов. Денежный залог в 20 тыс. лит внес за него доцент А. Моравские. Местные коммунисты радуются. По этому случаю были распространены листовки под заголовком “Нельзя молчать!”. В них Литовская Красная помощь протестует против арестов, военно-полевых судов и расстрелов. В городе распространяются слухи о том, что народники и социал-демократы готовят восстание и захват власти. В этом они блокируются с коммунистами. Большинство воинских частей якобы настроено против правительства. Левым сочувствует 5-й полк, технический полк, значительная часть гусарского полка, почти весь унтер-офицерский состав…»

В этот же период в Литве разразился «шпионский скандал», за развитием которого с напряженным интересом следили мать и сын Григулевичи. В городе Ковно (Каунасе) охранкой был арестован генерал Константин Клещинский, русский по рождению, который с 1920 года служил в литовской армии и, благодаря личным способностям и профессионализму, сумел быстро продвинуться по служебной лестнице и стать начальником Генерального штаба. Литовские газеты «в профилактических целях» уделяли много внимания подробностям этого дела. «Изощренность советского агента не знала границ, — сообщала одна из газет. — Для передачи шпионских сведений Советам Клещинский использовал свои поездки на рыбалку. Лодочник, которого он нанимал, был посредником в этой преступной связи. Для этих же целей служили тайники на кладбищах и в церковных оградах. Благодаря предательской деятельности Кле-щинского в Кремле читали самые секретные материалы о внешней политике и вооруженных силах Литвы».

Для Иосифа уже в то время не было дилеммы — преступно или нет оказание помощи Советской России. С точки зрения презренных буржуа и обывателей, может быть, но с точки зрения человека, разделяющего позиции марксизма, «шпионаж» Клещинского был поступком самоотверженным, более того — героическим! После скорого и не слишком объективного суда генерал, несмотря на его несомненные заслуги в становлении и укреплении литовской армии, был расстрелян в назидание другим тайным пособникам Москвы. По слухам, генерал Клещинский держался стойко: за несколько мгновений до залпа он успел выкрикнуть: «Да здравствует Советская Россия!»

Иосиф принял участие в распространении листовки, подготовленной компартией, в которой утверждалось, что Клещинский не был шпионом, а лишь «сочувствующим» справедливому делу пролетариата…

Уже в гимназические годы у Григулевича проявились литературные склонности. Он писал не только революционные прокламации, но и стихи, а иногда и рассказы о жизни обывателей в литовских городках в духе раннего Горького.

«Художественных достоинств в этих рассказах-обличениях, наверное, было не слишком много, — вспоминал Григулевич, — но авторская позиция проявлялась отчетливо: «Никогда не буду влачить такое же жалкое существование, как эти покорные, безвольные, не способные к протесту люди!»

В поисках работы мать решила перебраться в Вильно, находившийся с 1920 года под польским управлением. Полонизация города шла полным ходом, и «лишние» литовцы, да еще с еврейскими корнями, не приветствовались. Каждые полгода Григулевичам приходилось продлевать разрешение «на жительство», и Иосиф воспринимал это как унизительную дискриминационную процедуру.

Неожиданно, как это всегда бывает, нагрянула беда и самым радикальным образом изменила судьбу парнишки с той идиллической черно-белой фотографии.

В середине декабря 1931 года за Иосифом пришли агенты польской «дефензивы». «Первый арест был для меня нелегким испытанием, — признавался он позднее, — хотя и не был неожиданным. Я видел слезы на глазах у матери и думал: “Опять к ней пришло горе. А скоро ли она услышит обо мне хорошие вести? Впереди тюрьма!” Шел обыск, но я думал: ни отступать, ни сворачивать в сторону не буду — надо идти дальше».

В эти же дни была брошена в тюрьму большая группа гимназистов и активистов компартии Западной Белоруссии (КПЗБ), которая нелегально действовала на территории Ви-ленщины. Причина ареста была, в общем-то, смехотворной: члены нелегальной комсомольской организации рассовали по карманам пальто в общей раздевалке Виленской гимназии листовки, и директор М. Шикшнис тут же узнал об этом, поскольку доносительство в гимназии процветало.

Представление о «раннем» Григулевиче, его взглядах и убеждениях могут дать автобиографические заметки, опубликованные в Литве в сборнике «Революционное движение в Вильнюсском крае в 1920—1940 годах». Наверное, это был единственный период в жизни Григулевича, о котором он вспоминал без самоцензуры и ограничений, налагаемых подпиской о «неразглашении».

В окружении полицейских агентов, сверкая наручниками, Иосиф гордо, как и полагается несгибаемым революционерам, прошагал по городу в «дефензиву» на Свентоянскую улицу «для оформления», а потом в «централку» — дом предварительного заключения в Игнатьевском переулке. Допрашивал Григулевича некий Пясецкий, который специализировался на искоренении коммунистической крамолы в Вильнюсе. «Пясецкий начал с того, что он “все знает”: “Признайтесь, и мы забудем этот печальный инцидент. Польские власти относятся к литовцам дружески, более того — поляки и литовцы братья. Ах, ваши убеждения? Ну что ж, известное дело: кто в молодости не был социалистом, — даже маршалек (Пилсудский) им был; вы нам подтвердите то, что мы знаем, и сразу же окажетесь на свободе”. В ответ на “медовые” эти речи я категорически отрицал свою принадлежность к комсомолу или компартии и утверждал, что политикой не интересовался, а занимался только учебой».

Всего было арестовано 13 учащихся-литовцев, из которых большинство выпустили «на поруки». Из гимназистов за решеткой остались только двое — Д. Пумпутис, секретарь комсомольской организации, и Григулевич. Прямых улик против Иосифа не было, он успел уничтожить всю нелегальщину и комсомольские документы на квартире задолго до обыска. Обширный компрометирующий материал на него был получен от полицейской агентуры, «расколовшихся» гимназистов младших классов и из похищенных охранкой докладов вильнюсского окружкома партии в адрес ЦК КП Западной Белоруссии. В статистических справках о членах комсомольской организации в Вильнюсе неизменно значилось: караим — 1. Установить этого «караима» не представляло труда. Даже в читальне Товарищества белорусской школы, которая считалась «логовом коммунистов», нашелся у сыщика Пясецкого «человечек», который с живописными подробностями сообщил о крамольных речах Григулевича.

Из «централки» Иосифа перевели в известную строгостью режима виленскую тюрьму Лукишки. Именно там, в апреле 1933 года, он узнал о смерти матери, близкого дорогого человека. «Огромное личное горе» — так вспоминал об этом Григулевич. Ничто не предвещало несчастья, оно обрушилось на него внезапно. Из заключения был освобожден один из сокамерников Григулевича. Зная, что у того нет своего угла в Вильнюсе, Иосиф посоветовал ему остановиться на квартире у матери. Первый же ее разговор с гостем, рассказавшим о тюрьме и бесчеловечных условиях содержания заключенных, оказался для Надежды Лаврецкой роковым. Она была настолько потрясена услышанным, что сердце не выдержало. Ей было 47 лет…