— Ну, вдова Андриевского!

— Почем я знаю? Я за ней не слежу. Кажется, у Андриевского была шикарная квартира где-то на Кутузовском, но это опять же по слухам.

— Ну что ж, большое вам спасибо, вы нам очень помогли, — старательно выговорил Шатохин и попятился к двери. Задел ногой ведро, самым нелепым образом опрокинул его и чуть не поскользнулся в грязной луже, мгновенно образовавшейся на полу.

— Да чтоб тебе, ведь только собрала воду! — возмутилась одна из уборщиц.

Шатохин смутился и поспешил ретироваться, оставив старую служительницу в недоумении, а уборщицу в ярости. Завернул за угол и перевел дух.

— Ну ты и слон, Шатохин, — пробормотал он себе под нос и поймал изумленный взгляд проходящей мимо женщины с хозяйственной сумкой, которая заметно ускорила шаг и пару раз встревоженно оглянулась.

«Похоже, я произвел на нее впечатление», — усмехнулся про себя Шатохин, усаживаясь в старенькую бежевую «шестерку».

Остальное было делом техники, и к завтрашнему утру он уже имел на руках домашний адрес Андриевской Юлии Станиславовны, 1968 года рождения. Вот тут-то он и засомневался: а на каком, собственно, основании он собирался лезть в ее жизнь? Только потому, что однажды ему попался ее портрет в потрепанном «Огоньке»? Или потому, что вчера он случайно столкнулся с ней в дверях УВД и увидел в ее глазах то ли страх, то ли боль? Да мало ли чего случается на свете, так разве ж его, Шатохина, на всех хватит?

Саму себя она величала Машкой и только Машкой, уменьшительно-ласкательно, а заодно и презрительно-уничижительно. Взглянет на себя утречком в зеркало в ванной, плеснет в лицо холодной водой и скажет:

— Ну что, Машка, как дела, готова к труду и обороне?

Бледное уродливое отражение в ответ только подслеповато сощурится и захлопает мокрыми ресницами.

Правда, в последнее время Машка стала вести себя совсем по-другому, она плюет на свою неказистость и невыразительность, даже на некрасивый шрам, оставшийся после операции, сделанной хирургом, которого покойница-мать в сердцах обозвала сапожником. Хотя если плясать от печки, то вина хирурга не самая страшная и вообще вторичная, а главная и первичная лежит как раз на ней, на матери, нагулявшей ее, Машку, с каким-то подзаборным алкашом, как считала Машка долгое время.

Так что, это еще Машкино счастье, что она явилась на неласковый к ней конкретно свет с заячьей губой и едва заметным заиканием, усиливающимся в минуты волнения (последний дефект она, кстати, научилась использовать во благо себе, когда не знала, что ответить), а могла бы родиться полной дебилкой, например, а то и без руки или ноги. Говорят, и такое бывает.

Когда-то давно Машка закатывала скандалы, орала, что не просила себя рожать, и лучше бы мать вообще сделала аборт. И злая мать соглашалась — да, лучше бы ей от Машки своевременно избавиться, тогда никто бы ее не пилил с утра до вечера, она бы пришла с работы, попила чаю с печеньем, поглядела бы телик и на боковую, не жизнь была бы, а малина. Так они ругались до самой материной смерти. Уже когда мать не могла ни говорить, ни двигаться, Машка мыла ее, перестилала ей постель, а сама по-прежнему костерила на чем свет стоит: мол, где ее глаза были, разве не видела, от кого забеременела?! А мать только поджимала бескровные губы и пыталась оттолкнуть Машкины руки.

В то время Машка уже работала у Андриевского вместо матери, и он ее безропотно отпускал при малейшем намеке:

— Конечно, конечно, Маша, идите, о чем речь, разве я не понимаю…

А Машка думала, что ни хрена он не понимает, несмотря на то что его жена только за полгода перед тем умерла от той же самой болезни, от которой теперь медленно и утомительно угасала Машкина мать. Потому что болезни-то у них были одинаковые, а все остальное разное.

Говорят, смерть всех уравнивает, но актриса Татьяна Измайлова не чета Машкиной матери, потомственной домработнице и приживалке. Для первой тяжелая болезнь и мучительная смерть были нелепой и трагической ошибкой судьбы, для второй — вполне логичным завершением неудавшейся жизни. По крайней мере, Машка так считала. И страдали они по-разному. Татьяна Измайлова с максимальным комфортом, под сочувствующими взглядами родни, неусыпным наблюдением врачей, с дефицитными, привезенными из-за границы лекарствами, а Машкина мать большею частью в одиночестве или под недовольное Машкино брюзжание.

Одно их связало навек — в конце концов они обе умерли, Татьяна Измайлова осенью, в холодном и слякотном ноябре, а Машкина мать в конце мая, когда цвела сирень и вовсю светило солнышко. Андриевский исхитрился похоронить жену на Ваганьковском кладбище, а Машке пришлось везти мать на родину, в глухую Костромскую деревню, такова была воля покойной. Впрочем, поначалу Машка собиралась пренебречь этой самой волей, но потом здраво рассудила, что так даже лучше. По крайней мере, никто ее не упрекнет в том, что она не навещает могилу матери. Всегда можно сказать: я бы и рада, да ехать далеко.

В общем, мать теперь в костромской глуши под кривой березой, Татьяна Измайлова на Ваганьковском неподалеку от Есенина, да и сам Андриевский уже два года с ней по соседству, а Машка по-прежнему скромная труженица тряпки и веника, она по-прежнему моет, чистит и скребет. Но это на первый взгляд, потому что за последнее время в Машкиной жизни произошло много изменений, о которых никто, никто не догадывается.

У Машки теперь есть красивые дорогие платья, туфли, о каких она раньше и не мечтала (жалко, надевать всю эту роскошь некуда, а ей так хочется, так хочется)… В такие моменты перед Машкиными глазами встает картинка: еще живой Андриевский собирается на какой-нибудь прием. Например, в испанское посольство. С женой, разумеется. Кто другой, а Татьяна Измайлова умела принарядиться и пустить пыль в глаза хоть испанскому послу, хоть и вовсе французскому. Что до второй жены Андриевского, Юльки, той, похоже, все было до фени. Непонятно, что Андриевский в ней нашел? Кажется, она ему только и нужна была для того, чтобы портреты с нее писать. Он ее называл идеальной моделью и то и дело обряжал в какие-то несусветные туалеты из разных эпох.

Машка хорошо помнит, как Андриевский привел ее, эту сопливую провинциальную девчонку, ровно через десять месяцев после смерти сожранной раком жены, а ведь был такой безутешный!

— Познакомься, Юленька, это Маша, наш добрый ангел, — сказал он, открыв дверь на кухню.

Юлька испуганно пролепетала: «Очень приятно» — и стала потерянно озираться.

«Ну и дела, — подумала тогда Машка. — Где он подобрал эту соплячку, она хоть совершеннолетняя?»

Потом выяснилось, что ей девятнадцать, хотя выглядела она на семнадцать от силы, что учится она в пединституте, почти что сирота. Вообще-то мать у нее имелась, но такая… Машка видела ее на свадьбе и сразу все про нее поняла: прожженная бабенка, занятая только собой, когда-то была очень даже недурна, быстро истрепалась, но все не могла с этим смириться. Как старая цирковая кобыла, привыкшая носить на голове султан из крашеных перьев и беспрерывно раскланиваться, не понимает, что ее везут на живодерню, так и новоявленная теща Андриевского, эта вышедшая в тираж провинциальная красотка, все еще пыталась кого-то обольстить. Даже Андриевскому заманчивые предложения делала, Машка сама слышала, и он тысячу раз пожалел, что пустил ее на порог. В конце концов он от нее избавился проверенным способом — дал денег и взял с нее обещание, что она к ним больше не сунется. До сей поры эта стерва держала слово. Да жива ли она, кстати сказать? Может, уже убралась, тем более что дочка ею совсем не интересовалась.