Но мне было уже все равно.

Я не собирался позволять унижать себя дальше.

– Что ж. Я вас на этот раз отпускаю, – услышал я – и не поверил собственным ушам. – Сделаю вам подарок на день рождения. Езжайте – и постарайтесь больше не оскорблять власти.

Я на радостях чуть головой не треснулся, когда садился в машину.

А все-таки день начинался не так плохо!

Больше в жизни не расскажу ни одного анекдота о полицейских (а ведь я их знаю тысячу!), пообещал я себе и стал ждать, когда кто-нибудь добрый пропустит меня вперед и даст заехать на шоссе.

В Магдаленке я был в семь семнадцать.

Съемочная группа была в нетерпении, две машины стояли наготове, несколько мужчин курили в сторонке – я не знал ни одного из них, все-таки два года вне профессии давали себя знать. Все смотрели на меня неприветливо. Если бы я приехал на своей развалюшке – возможно, я удостоился бы более доброжелательного приема, но машина Толстого валила наповал.

– Вот и я, – я протянул руку самому старшему из мужчин. – Сорри за опоздание. Вы режиссер?

Он не ответил, только кивнул головой в сторону какого-то шибздика, который сидел в одной из машин.

Я подошел к машине и постучал в окошко.

– Двадцать минут восьмого, – проинформировал меня этот Карманный Образец.

– Простите, я человек, измученный нарза… – начал я шутливо, но его взгляд моментально заставил меня заткнуться. – У меня было свидание с полицией.

– Бери инструмент и запрыгивай, пропуск у нас только на эту машину.

Инструмент?

Какой инструмент?

То есть инструмент-то у меня всегда с собой, как у любого уважающего себя мужчины, особенно свободного от обязательств.

– Инструмент? – переспросил я. И тут у меня потемнело в глазах.

– Камеру, – сказал он.

И я понял, что мне конец.

Я человек несчастливый, если говорить вообще.

Например, день рождения у меня бывает только раз в четыре года. Это ж надо быть таким неудачником, чтобы уродиться 29 февраля! Ничего удивительного, что я так долго не могу повзрослеть. Вот если бы у Марты день рождения был раз в четыре года – она бы тоже была слегка недоразвитая, такой человек просто не может с собой управиться: вот сегодня тебе двадцать восемь, а в следующий день рождения ты получаешься старым грибом за тридцать.

И, как будто этого было недостаточно, в крестные отцы родители выбрали брата матушки, который мог бы – теоретически – исправить ошибки, ими сделанные: например, он мог бы не дать им назвать меня так, как меня, к сожалению, зовут, и вообще мог бы стать моей соломинкой, которая помогла бы мне удержаться на поверхности, – но он не только не стал соломинкой, а совсем наоборот.

Очень приятный человек, только выпить любил. Конечно, это всякий любит – но он любил особенно.

Меня вообще-то должны были звать Юстинка или Ядвися, но, к счастью для меня, все поняли, что это уж совсем ни в какие ворота не лезет, как только увидели, с какими причиндалами я явился в этот мир. Говорят, все родильное отделение больницы ходило на меня смотреть – и меня это вовсе не удивляет.

Моя матушка первым делом всегда об этом сообщала при любом удобном случае: сначала – в садике моей воспитательнице, потом – в средней школе моему учителю географии, с которым, как выяснилось, мой отец вместе ходил в школу в Ломже, ну а потом – всем моим невестам по очереди.

Как будто они сами не знали!

Каждый раз до сих пор, когда матушка начинает свою речь: «Я, знаете, никогда не вмешиваюсь в жизнь своего сына, но позвольте, я кое-что скажу…» – у меня яйца каменеют.

Такая вот реакция.

Она довольно часто начинает любую свою речь со слов «Я, знаете, никогда…». Порой это бывает смешно, особенно когда дальше она начинает жаловаться на мир, который вокруг нее представляет собой место довольно неприятное и недружелюбное. Но кое-что в этом мире вызывает у нее истинный восторг.

У матушки есть псина.

Стыдно даже сказать, какая, – потому что я ненавижу этого сукина сына всеми фибрами своей души. У меня омерзение вызывает даже слово, которым называется его порода. Скажу только, что он мелкий и брехливый. Очень мелкий и очень брехливый. Этот сукин сын знает меня уже четыре года, но каждый раз, стоит мне переступить порог материного дома, как он вцепляется мне в лодыжку. Я пробовал его подкупить всевозможными способами – но без всякого успеха. А потому что попробуй его подкупи, если мать подает ему ежедневно говяжью вырезку на обед и ужин! Плевать он хотел на крекеры, печеньки, колбаски, сосиски и тому подобную ерунду, за которую любой другой пес с удовольствием даст себя приручить.

Зовут это чудовище Гераклом (Господи Боже!) – разумеется, в честь Геракла и потому, что матушка моя – большая поклонница всего греческого.

– Ты знаешь, что я никогда не относилась к тем особам, что ищут оригинальности, но у такой собаченьки должно же быть оригинальное имя, ты не находишь?

Я не находил.

Я только молчал и кивал согласно головой, наученный уже горьким опытом за годы общения с матушкой.

Ведь я знаю, что она спрашивает совсем не для того, чтобы услышать твое мнение, – она спрашивает так, как спрашивают женщины.

Она говорит сама с собой, притворяясь при этом, что говорит со мной, а на самом деле говорит, чтобы услышать свой голос, поэтому ей недостаточно задать свой вопрос – она и ответит на него сама, чтобы убедиться, что пока еще может говорить.

А если она может говорить – значит, она еще жива.

Матушка моя с этой и многих других сторон похожа на всех женщин.

Имя Геракл было одним из многочисленных вариантов, которые она в моем присутствии обдумывала, какие-то одобряла, какие-то отбрасывала, выдумывала новые, периодически осведомлялась у меня, не нахожу ли я чего-то там, я кивал согласно головой, а она продолжала поиски подходящего.

Зевс, Буш, Генерал, Арни, Доллар, Обломов (матушка любила русскую литературу), Аврелий, Колумб (хотя матушка и считала, что Америку он зря открыл), Тадеуш (в честь Костюшки) и так далее.

Я голосовал за Лярву, но мысленно, само собой.

Я научился ладить с матушкой, часто навещаю ее: когда привожу белье стирать и когда забираю. С уходом Марты получается минимум раз в неделю.

В конце концов она остановилась на Геракле, потому что:

– Ты знаешь, я никогда не была слишком чувствительной, но этот песик – он такой малюлюсенький и такой умнюсенький, моя собачечка, умничка, умнюшечка, любимка мой! – И мать бросилась целовать и облизывать этого мерзкого Геракла, который, разумеется, тут же ее полюбил в ответ.

В свете того, что рассказывает матушка знакомым о Геракле, я теперь очень выпукло представляю себе, что именно и как она могла рассказывать о новорожденном мне, хотя тогда она, конечно, была помоложе и более сдержанна, надеюсь.