Иногда она теряет связь с реальностью, и мир становится для нее очень враждебным.

– Ты только представь себе, дорогой, – говорит она, удобно устроившись в кресле и беря на колени это живое свидетельство наличия чувства юмора у Бога (то есть Геракла), – стояла я тут в магазине, знаешь в каком?

Я киваю головой.

– Не в том, в каком ты думаешь…

Интересно, откуда маменька знает, о каком именно магазине я сейчас думаю? Я вообще не думаю ни о каком магазине, а просто киваю головой из вежливости.

– …ну, то есть не в том, где пани Галинка, она, бедняжка, умерла ведь, ну так ничего удивительного – с таким-то мужем! Тут лучше умереть. Не то что твой отец, который, упокой, Господи, его светлую душу, был человеком высокого полета, какое счастье, что он не дожил до сегодняшнего дня и не видит, как его сын все не может найти себе места в жизни…

Тут я выключаюсь совсем, я овладел этим мастерством в совершенстве: смотрю на мать со всем вниманием – и не вижу, не слышу ее, а думаю – если передвинуть это кресло под окно, то солнце сейчас высветлило бы ей волосы, она носит кок, никто из знакомых мне женщин сегодня не носит кок, и если ее снять вот так, как Собочинский, то вышел бы неплохой кадр из прошлого…

– …И стою я спокойно, и тут вдруг какая-то старуха за мной начинает орать: пани, быстрее покупайте, люди ждут! А ты ведь понимаешь, что Гераклик с жилами не кушает, правда, лапулечка моя? Я притворяюсь, что не слышу, и прошу, чтобы мне отрезали от другого кусочка, потому что это для собаки, которая только это и кушает, поэтому разве можно дать ей плохой кусочек? А она это услышала – и чуть наизнанку не вывернулась от злости! «Людям есть нечего, а она пса вырезкой кормит!» Ты меня вообще слушаешь?

Не вышло!

Не удалось ей меня поймать, а вообще у нее есть такая гадкая привычка: она говорит, говорит, а потом ни с того ни с сего, когда ты уже почти уснул, убаюканный ее монотонным голосом, вдруг задает этот вопрос.

Но в этот раз у нее не вышло!

Годы тренировки!

– Мама! Ну ведь и так ясно, что слушаю. Я надеюсь, ты ей как следует ответила?

– Ты же знаешь, я никогда… – начинает она совершенно новое предложение, – никогда не бываю агрессивной и ненавижу хамство, но тут уж я на пороге повернулась с достоинством и сказала: «А у вас пусть по случаю выходных торуньская колбаса поперек горла встанет!» – потому что она ведь торуньскую покупала. Сказала – и вышла. Ты только представь себе, до чего же люди охамели!

Я представляю себе. Мне и представлять-то особо не нужно.

Вот такова моя матушка – если вкратце.

А еще у нее есть брат.

У многих людей есть дядюшки. И в самом факте его наличия нет ничего плохого, но брат матушки является моим крестным отцом, в чем тоже нет ничего странного и удивительного, по сути. Вот только у меня из-за него до сих пор проблемы.

Мои предки спорили о том, как меня назвать, аж до самого моего появления на свет, да и после этого грандиозного события не могли договориться. Я знаю, что они всерьез рассматривали такие имена, как Иовиниан, Иосафат, Иона и Иокаста. Иуду они пропустили – не знаю, почему.

Из-за Иокасты они страшно поругались, потому что отец никак не хотел верить, что это имя женское и что его носила мать и жена Эдипа в одном лице, он тыкал пальцем наугад в словарь и выуживал оттуда имена на И, потому что матушка утверждала, что имя ребенка должно начинаться исключительно на долгий звук, а И – это самый долгий звук из всех. Как раз перед Иокастой отец ткнул в отличное слово «Йом-Киппур» – и оно ему тоже очень понравилось, так что все могло кончиться для меня еще хуже, чем кончилось, если бы решение принимал мой отец. Но отец принимал решения только в том, что касалось техники, потому что он был инженером и самой огромной его страстью (после радио) были военные самолеты, особенно истребители «Спитфайры», которые и сегодня еще летают (в количестве четырех), а ведь им уже лет по семьдесят, как и их коллегам «Мессершмиттам».

Иокаста его страшно взволновала. Потому что, во-первых, по его мнению, это имя типично мужское, во-вторых – царское (я думаю, что он его перепутал с Бокасса), а в-третьих – он считал, что мать пытается сделать из него идиота, утверждая, что мать и жена Эдипа – это одно и то же лицо, потому что у моего отца, человека глубоко порядочного, такое даже в голове не умещалось.

– Знаешь, сынок, «Спитфайры» устроены куда проще, чем женщины, – говаривал он.

Отец сделал еще попытку и предложил Олоферна и Генриха (он восхищался Генрихом Восьмым – вот интересно, за какие такие заслуги?!) – и на этом его вмешательство закончилось.

Он всегда уступал матери.

Пока не умер.

Правда, от инфаркта – но какая разница.

* * *

Меня назвали Иеремиаш.

* * *

Матушка после многих лет войны все же перестала называть меня Кашкой. А до этого я много лет боролся, чтобы она перестала называть меня Букашкой. Теперь она называет меня Иеремушка. И всякий раз, когда я слышу это «Иеремушка», я вздрагиваю.

* * *

Если бы не мой крестный отец – я мог бы пользоваться своим вторым именем, которое получил при крещении. Но я никогда не буду им пользоваться, никогда, да поможет мне в этом Бог.

Потому что мое второе имя – Мария.

Именно поэтому я не слишком в восторге от брата матушки и считаю, что он мне причинил очень большой вред.

Выпить, конечно, можно (я и сам за воротник заложить не против), а по поводу крестин племянника – вообще сам Бог велел. Но после, а не до. Он же начал с самого утра, с десяти часов. Как свидетельствует семейное предание, его жизненное кредо выглядело так: сто грамм? С утра? В понедельник? Перед мессой? На голодный желудок? Почему бы и нет!

Как говаривал Виткевич: пол-литра перед завтраком, пол-литра перед обедом, пол-литра перед ужином… К часу, похоже, мой крестный отец изъяснялся уже весьма невнятно.

Отцу удалось продавить для меня нормальное второе имя. Оно звучало приятно – Мариан, в честь как раз крестного отца. И я носил его до часу дня. До тринадцати часов.

А в тринадцать десять, насколько я понимаю, когда ксендз спросил, отреклись ли они от сатаны, а они с радостью подтвердили, что да, отреклись, он спросил еще – какое имя дается ребенку. И дядюшка, которого довольно ощутимо ткнула локтем его сестра, а по совместительству моя мать, проблеял:

– Иеримиас Мария.

Так и осталось.

Вместо Иеремиаш Мариан.

Правда, Иеримиаса на Иеремиаша поправили в свидетельстве сразу, а вот Мария – осталось.

Я об этом никому не говорю, потому что стыд какой!

Имечко Иеремиаш – тоже так себе. И ведь сколько имен начинается на эту букву: Илья, например, Иван, Ираклий, наконец, – но нет, им же надо было быть оригинальными.