— Пропустите!

Властный голос, раздавшийся позади толпы, не заставил ее сразу расступиться, но многие начали оглядываться и, узнав появившегося среди них человека, теснились, чтобы его пропустить.

Это был рослый мужчина лет сорока или чуть больше, крепкий и статный, как принято говорить о таких, «по всему видать, знатных кровей». Правда, его одежда была очень простого покроя, без дорогой отделки, и на плечах не красовалась столь любимая боярами шуба, которую иные носили нараспашку даже в жаркие летние дни, а уж прохладной весною иначе не выходили из дому. Этот человек явно любил, чтобы ему было удобно, и не чванился своими соболями. Даже шапку он на ходу снял и небрежно нес в руке, вытирая рукавом кафтана пот, выступивший на лбу от быстрой ходьбы.

Лицо у него было крупное, немного широкое, с выразительными чертами, высоким выпуклым лбом, обрамленное густыми, довольно коротко подстриженными волосами и великолепной окладистой бородой того же ржаного с золотистым отливом цвета, что и его кудри. Усы, пушистые, ухоженные, были средней длины — их концы лишь слегка касались подбородка. При этом густые ровные брови казались куда темнее волос, усов и бороды и очень подходили к глазам: небольшие, карие, необычайно живые, они смотрели уверенно и при этом удивительно простодушно.

— Что случилось? Кто тут из Смоленска? — спросил он, оказавшись против ворот и остановившихся перед ними приезжих.

Боярин Рубахин вновь назвал себя и цель своего приезда и наконец спешился, понимая, что им ничто не угрожает — этот человек явно пользуется здесь всеобщим уважением и может управлять даже столь возбужденной толпой.

Он тотчас и подтвердил это, властно махнув рукой, отчего собравшиеся кругом стрельцы и посадские почти сразу умолкли, а затем проговорил:

— Я — князь Дмитрий Пожарский. И рад буду проводить тебя, боярин, к Мстиславскому. Только вот он ныне сильно занят. Хотя, может, и к лучшему: как раз у него встреча должна быть с Владыкой Гермогеном. Владыка сам к себе на патриарший двор боярский совет позвал. Если тебе надобно, так дождись, покуда они закончат, ну и увидишься сразу с тем и с другим.

Приезжий заколебался было, и князь, по-своему поняв его смущение, тут же предложил:

— А ежели боишься, что в Кремль не попадешь, так идем со мною: я тоже Мстиславского увидеть хочу, так что и сам туда направляюсь. Со мною стрельцы тебя пропустят.

— Стрельцы? А мне говорили, будто у Кремля уже польскую охрану выставили…

Лицо князя Дмитрия на миг вспыхнуло бешенством:

— Это кто ж говорил такое?

— Да когда к городу подъезжали, какие-то служилые встретились, — немного растерявшись при виде его гнева, ответил Рубахин.

Пожарский нахмурился:

— Надо думать, это те, кто самозванцу крест целовать призывают. Раньше времени воду мутят, народ смущают. Да и сказать правду, не ударь мы в набат, уже стояли бы у Кремля поганые ляхи… Не дал им пока что московский люд войти в город. Но, боюсь, Совет наш, семибоярщина своего добьется! Ладно, что мы тут стали? Пойдем к патриаршим палатам, там, небось, уж собрались все. Только коней лучше в поводу вести: видишь, как неспокойно на улицах — не ровен час или кони испугаются и тебя с холопом твоим сбросят, или дурень какой под копыта угодит…

Покуда они шли, деловито проталкиваясь сквозь заполонившую улицы возбужденную толпу, князь Пожарский приступил к Рубахину с расспросами, и приезжий подивился его искренней тревоге и волнению. Князь, живший ныне вместе со всею Москвой точно на пороховой бочке, душою болел за далекий, казалось бы, чужой ему Смоленск. И немало знал о том, что там творится, хотя наверняка и об этих событиях ходили повсюду самые разные толки.

Король Сигизмунд, осаждавший гордую крепость вот уже второй год, надеялся теперь, когда царь Василий был свергнут с престола, положить конец долгому сопротивлению смолян. Защищать им было теперь некого, бояре явно склонялись к тому, чтобы присягнуть королевичу Владиславу, и от них уже приезжали к стенам Смоленска послы — передавали воеводе Шейну, что надобно сдаться.

Но Смоленск не сдавался! Непокорный воевода ответил, что как не пожелал он признать ни того, ни другого самозванца, так не станет теперь и целовать крест иноземцу, да и в намерение того принять Православие нисколько не верит.

Между тем, не дождавшись заключения договора, бояре многих городов и уделов принялись присягать будущему «православному царю» Владиславу. Иные пуще смерти боялись, что нагрянет самозванец со своим войском, иным вконец надоела бесконечная война и бесчисленные разорения. А может, всем просто хотелось, чтобы все это, наконец, закончилось. Как угодно, но закончилось!

Но среди всеобщего смятения и неразумения: что же будет и с кем идти, среди отчаяния одних и беспричинного ликования других, град Смоленск стоял и оборонялся с прежним упорством, все так же заграждая армии Сигизмунда прямой путь на Москву.

Боярин Рубахин, не таясь, принялся рассказывать князю Дмитрию, как тяжко приходится ныне осажденным, сколько их уже погибло, сколько мучились зимою от жестокой цинги, наступившей из-за однообразия пищи, как много в гарнизоне раненых.

— Но наш воевода боярин Шейн все так же крепок, будто скала нерушимая! И видит, что уж неоткуда ждать помощи, а о сдаче и думать не хочет. Патриарх Гермоген посылал к нам грамоты свои, призывал воле ляхов не покоряться. Воевода и сказал всему гарнизону: «Лучше смерть примем за Православную Веру, ляжем мертвыми на своей земле, чем разбойникам этим покоримся!»

Когда смоленский посланец повторил эти слова полководца, глаза князя Дмитрия вспыхнули, и до того спокойное лицо так и загорелось румянцем.

— Ах, нам бы да всем сейчас таких воевод! — воскликнул он. — Каждому бы городу русскому такого Шейна, так уж бежали бы отсюда ляхи, как лисицы от своры собак!

— Но ведь уж все решено? — осторожно спросил Рубахин. — Ведь уж есть договор у семибоярщины с королем. Как же теперь-то сопротивляться?

— А вот так, как ваш воевода! — сурово бросил Пожарский. — Вон, набат слышишь? Москва тоже не хочет польского полона. Хотя чует мое сердце, из-за свар этих да споров — кого звать, кому крест целовать, кто царствовать будет, — не сумеем мы дать врагу единый отпор. Нет в людях общего разумения, будто мы дети малые… Вот, бесчинствует в русских городах этот самозванец, сыном государевым себя именует, Бога не страшась. Хотя какой ему Бог, если он — нехристь! Но идут же к нему в войско люди православные! Верят в эти сказки! Уж он и вылез ныне по уши: не стесняясь, с ляхами дружбу водит, их войско своему войску на подмогу вызвал и столько людей русских погубил, что несть числа! Маринку обрюхатил, ведьму окаянную… А у нас в народе иные вновь говорят: «благочестивая царица»! Это она-то?! С одним спала, от другого зачала, ни с кем ни венчана! Тьфу!

— Ты ведь от войск самозванца Калугу оборонял? — с прежней сдержанностью спросил боярин Роман. — Слыхали у нас, как славно ты тогда сражался.