От неожиданности боярин Роман едва не отшатнулся и не отступил под этим спокойным взором. У него едва достало смелости тоже сложить руки и шагнуть вперед. Однако Патриарх не поднял вновь сложенного двуперстия.

— Благословиться хочешь? А я сперва хочу знать, на что благословлю. Вот князя Пожарского знаю, на что. Молюсь, чтоб не на смерть… Он нам еще надобен будет. А ты? Спросишь, почем знаю про тебя? Да вот угадал, что приедешь. Взойди. Там интересно.

И он широким движением руки указал на затихшую за его спиной палату, затем повернулся и вновь вошел туда, окунувшись в полосы света, падающего из многочисленных, застекленных цветными стеклышками оконец. Он шел, и за ним скользили десятки взоров, напряженно ловивших каждый его шаг. Когда же он неторопливо подступил к своему высокому деревянному креслу и сел, взяв левой рукою прислоненный рядом резной посох, по палате пронесся тревожный шепот.

И тут вошедшие следом за патриархом князь Пожарский и Роман Рубахин поразились удивительному впечатлению, которое тотчас у них возникло: люди, сидевшие на широких скамьях вдоль стен, были все в богатых, шитых золотом боярских одеждах, но их ряды казались почему-то черными, тогда как облаченный в черное Гермоген выглядел среди них светлым и ярким.

— Так что же замолчали-то? — спросил Владыка, оглядывая притихшую палату, в которой собралось не менее тридцати человек. — Что еще скажешь, князь Федор Иванович? Чем еще увещевать станешь?

Со своего места, которое находилось ближе всех к патриаршему креслу, поднялся крепкий, слегка располневший мужчина в широкой, сплошь затканной золотом шубе, отвороты которой искрились собольим мехом, и в высоченной собольей шапке. Лицом князь Мстиславский был красив, как видно, это знал и холил свое лицо, свою густую, пышную русую бороду, свои руки, еще недавно привычные к мечу и боевому топору, но теперь, как и его стан, располневшие, украшенные многими богатыми перстнями.

— За что укоряешь, святейший? — голос князя звучал достаточно уверенно, видно было, что он рассчитывает на поддержку большей части собравшихся. — Чем виноват совет? Да, мы просим твоего благословения принять армию гетмана Жолкевского, чтобы войско сие могло защищать наш город от возможного нападения самозванца, да и от всяких других нападений. Мало ли их было? А ты вместо того, чтобы уразуметь мудрость такого решения, противишься ему да смущаешь народ, подбивая его к бунту!

— Лжешь! — взор Гермогена, обращенный на Мстиславского, не выдал ни гнева, ни возмущения, он был почти презрителен. — Лжешь ты, князь и знаешь, что слова твои — ложь. Никогда я не подбивал чернь на бунт, я не хочу, чтобы лишний раз пролилась русская кровь. А призываю лишь к тому, чтобы град наш не был сдан иноземному войску.

— Но поляки теперь наши союзники! — воскликнул кто-то из сидевших позади Мстиславского бояр. — Мы же условились принять королевича Владислава да крест ему целовать!

— И не стыдно тебе, Голицин? — глянул в его сторону Гермоген. — Где ж он, Владислав твой? Не видал я его, а пуще всего знаю, что не крестил его в нашу Святую Веру. Знаю, что по всему Царству Московскому бесчинствуют ныне ляхи — грабят и жгут наши селения, разоряют народ, оскорбляют православных. Король Сигизмунд всюду объявляет, что пришел спасать нас от смуты и раздора, а сам же его и сеет! И никакого сына своего он сюда не привезет. И не собирался! Сам здесь царствовать хочет. Ему землю нашу нужно к рукам прибрать. Всю! И русский дух искоренить, чтоб его не было. Вот, чего он хочет, и все вы это знаете. Не ради мира на Руси и не ради спасения народа от самозванца зовете вы сюда нечисть польскую. Вам, каждому, власти надобно, надобно лишний надел иметь, лишние права заполучить, ближе к трону подойти, да хоть на брюхе подползти! А кто займет сей трон, вам безразлично! Что, совет боярский, что рожи-то в бороды уткнули?! Не верю, что вам стыдно! Свой стыд вы вместе с клятвою Государю Василию Ивановичу за тридцать польских сребреников продали.

— Хватит, Владыка! — в голосе побагровевшего Мстиславского послышались разом ярость и мольба. — Хватит попрекать нас тем, что мы слабого и глупого царя с престола ссадили. Много ли было от него добра? И что, его род был знатнее наших? Сколько лет уже длится смута, войны идут? Неужто не нужна нам крепкая рука, чтоб все это прекратилось?

Патриарх стиснул свой посох с такой силой, что концы его пальцев совсем побелели, и внезапно встал. Его лицо, оставшись бледным, словно бы загорелось изнутри, даже сделалось моложе. Когда же он заговорил, в голосе его зазвучал, наконец, гнев:

— Это ты-то, князь Федор Иванович, будешь ныне говорить о крепкой руке? Ты?! Отца своего вспомни, и как он в страхе корежился перед Государем Иоанном Грозным, а заглазно поносил его да обзывал извергом! Крепкая рука вам надобна, змеи двуязыкие?! Была над вами такая. Когда царствовал Иоанн Васильевич, не сладко было на нашей земле и ляхам, и шведам, и прочим всем врагам. Казань тогда пала, и стала земля та русской, и церкви наши стали на ней. Сибирью приросла Московия. Ширились пределы наши, и на глазах всего мира родилось великое Царство Московское. Войско наше стало сильным и искусным, науки да просвещение появились у нас, и все, кто пытались нами помыкать, начали нас бояться! А вы? Ваши отцы и вы сами? Что говорили вы тогда, что делали? Выли, что опричнина появилась да за горло вас взяла? Корили Государя за жестокость? Да за какую жестокость?! Кругом были ложь и измена — ваша измена! С врагами сговаривались, на Русь чужие рати наводили, чтоб себе больше оторвать… На Веру нашу изнутри покуситься пытались, еретикам потворствовали, с жидами и жидовствующими[16]торг вели. А как стал Государь за то головы рубить, его же в том обвинили! Кричали, что много крови пролилось. Дикие мы, мол, варвары мы, убийцы. Да поглядели бы кругом, что там-то творилось, у тех, кого вы дикими не зовёте! Французы из-за распрей между двумя ересями в одну ночь перерезали друг друга столько, сколько у нас за все правление Иоанна Васильевича ни в казнях, ни в войнах не погибло![17]В Германии — сплошь войны междоусобные, в Италии — война: Венеция с Миланом да с Генуей. А костров-то, костров-то сколько! У нас такое бывало? Кабы кому в тех краях столько вредили, как у нас Государю, так тот, небось, весь народ перебил бы с одного только страху. Наш царь со всеми справился, все выдержал! А вы по сей день вопите, как много он, якобы, людей сгубил! И врёте, врёте, Бога не боясь! Кто придумал да слух пустил, будто опричники в Москве-реке, али еще где, баб с детьми малыми связанных топили?! Кто наплёл, что во Пскове целый монастырь вырезали?! Лгуны бесстыжие! Да, крови много было, потому что не пролилась бы та кровь, не стало бы и Московии. Во сто крат больше потеряли б. Вот она, крепкая рука. Русская. Своя. А вам надобно лапу в польской железной перчатке?! Что же, у вас власть, вы можете впустить войско супостата в Москву. Но неужто вам взбрело в ваши семь глупых голов, что я это благословлю?!