– Гм… И когда вы ее снова увидели?

– Через минуту. Мы столкнулись с ней в двери библиотеки, когда выходили.

– У нее было что-нибудь в руках?

– Я ничего не заметил.

– Со стола ничего не пропало?

– Мне не пришло в голову проверять, сэр. О столе я не думал, сэр. Я думал о том, что нужно сходить за доктором, хотя и знал, что он уже не поможет.

– Кого вы оставили в комнате, когда вышли?

– Кухарку, сэр, и Молли, сэр, и мисс Элеонору.

– Мисс Мэри с ними не было?

– Нет, сэр.

– Хорошо. У присяжных есть вопросы к этому человеку?

Почтенное собрание тут же пришло в движение.

– Я бы хотел задать несколько вопросов, – воскликнул взбудораженный мужчина с морщинистом лицом, на которого я обратил внимание еще раньше, потому что он беспрестанно ерзал на стуле, как человек, охваченный сильным, но до поры до времени сдерживаемым желанием вмешаться в происходящее.

– Прошу вас, сэр, – ответил ему Томас.

Но когда присяжный замолчал, чтобы набрать побольше воздуха, крупный и определенно чванного склада характера мужчина, сидевший справа от него, воспользовался возможностью, чтобы зычным, властным голосом осведомиться:

– Вы сказали, что провели в этой семье два года. Скажите, вы назвали бы эту семью сплоченной?

– Сплоченной?

– Или, скажем, дружной… Они любили друг друга?

И присяжный поднял очень длинную и тяжелую цепочку от часов, которая висела у него на поясе, словно она не меньше его самого имела права на уместный и обдуманный ответ.

Дворецкий, возможно, впечатленный его манерами, беспокойно посмотрел по сторонам.

– Да, сэр, насколько мне известно.

– Леди были близки с дядей?

– О да, сэр.

– И друг с другом?

– Полагаю, да. Не мне судить.

– Полагаете, да. У вас есть причины думать иначе?

И он крепко намотал цепочку на пальцы, как будто усиливая ее внимание, одновременно со своим.

Томас на миг заколебался. Но как только его собеседник собрался повторить вопрос, принял официальный вид и ответил:

– Нет, сэр.

Присяжный, несмотря на всю самоуверенность, похоже, проникся уважением к сдержанности слуги, который отказался оглашать свое мнение на подобные материи, и, с самодовольным видом откинувшись на спинку стула, взмахом руки дал понять, что больше ему сказать нечего.

В тот же миг упомянутый выше маленький нервный человечек соскользнул на краешек стула и спросил, на этот раз без колебаний:

– В какое время вы открыли дверь в дом сегодня утром?

– Примерно в шесть, сэр.

– Мог ли кто-либо после этого покинуть дом незаметно для вас?

Томас в некоторой тревоге покосился на остальных слуг, но ответил уверенно и, похоже, откровенно:

– Не думаю, что кто-то мог выйти из дома после шести так, чтобы об этом не узнал я или кухарка. Люди не выпрыгивают из окон второго этажа средь бела дня, и поскольку входная дверь захлопывается с такой силой, что это слышно по всему дому, а выйдя через черный ход, нельзя покинуть двор, не пройдя мимо окна кухни, и никто не сможет пройти мимо окна кухни так, чтобы его не увидела кухарка, то я могу даже утверждать это.

И он бросил на упомянутую краснощекую особу вопросительно-злобный взгляд, откровенно намекающий на недавнюю и не забытую ссору из-за кухонного кофейника и перечницы.

Ответ этот, который по природе своей должен был усилить недобрые предчувствия, уже поселившиеся в головах присутствующих, сделал свое дело. Дом был закрыт, и никто его не покидал! Как видно, убийцу далеко искать не придется.

Охваченный, если можно так выразиться, рвением, присяжный внимательно осмотрелся. Но, увидев оживший интерес на лицах окружающих, решил не ослаблять впечатления от последнего признания новыми вопросами. Поэтому, удобно откинувшись на спинку стула, он освободил место для других присяжных, которые захотели бы продолжить допрос. Видя, что никто, похоже, не собирается этого делать, Томас, в свою очередь, начал выказывать признаки нетерпения и наконец, почтительно обведя взглядом присутствующих, поинтересовался:

– Кто-нибудь из господ еще желает меня о чем-то спросить?

Никто не ответил, и он торопливо бросил взгляд облегчения на стоявших в стороне слуг, после чего, пока все дивились неожиданной перемене в его лице, вышел из комнаты с готовностью и удовлетворением, которым я тогда не мог дать объяснение.

Однако следующим свидетелем выступил не кто иной, как мой утренний знакомый, мистер Харвелл, и интерес, который мог вызвать допрос столь важного свидетеля и правой руки мистера Ливенворта, заставил меня позабыть и о Томасе, и о сомнениях, которые вызвало его последнее действие.

Спокойно и решительно, как человек, который знает, что от его слов может зависеть жизнь и смерть, мистер Харвелл занял место перед присяжными с достоинством не только располагающим самим по себе, но и завидным и даже удивительным для меня, оставшегося не слишком довольным им после нашего первого разговора. Как я уже говорил, его лицу и фигуре не хватало отличительных черт, приятных для глаз или наоборот, и, если судить по внешности, его скорее можно было бы назвать отрицательным персонажем – бледный лик, правильные, ничем не примечательные черты, темные, прилизанные волосы и простые бакенбарды, – однако держался он, во всяком случае в этой ситуации, с определенной долей уверенности, компенсировавшей отсутствие выразительности в его облике. Хотя нельзя сказать, что уверенность эта была заметной. В нем вообще заметного или яркого было не больше, чем в любом из тысячи людей, которых встречаешь каждый день на Бродвее, если исключить сосредоточенность и серьезность, пронизывавшие весь его внешний вид, – серьезность, которая в этот раз, возможно, и не бросилась бы в глаза, если бы не была похожа на ставшее привычным выражение лица для человека, который в своей короткой жизни видел больше горя, чем радости, меньше удовольствий, чем забот и волнений.

Коронер, для которого внешность секретаря, похоже, не имела ни малейшего значения, обратился к нему сразу же и напрямую:

– Ваше имя?

– Джеймс Трумен Харвелл.

– Род занятий?

– Последние восемь месяцев я занимал должность личного секретаря и переписчика мистера Ливенворта.

– Вы последний, кто видел мистера Ливенворта живым, не так ли?

Молодой человек поднял голову очень высокомерным, почти неестественным движением.

– Нет, разумеется, ведь это не я убил его.

Ответ этот, который привнес нечто сродни легкомысленности или шутливости в допрос, серьезность которого мы все начинали осознавать, произвел немедленную перемену отношения к человеку, который перед лицом фактов – как уже установленных, так и тех, что будут установлены впоследствии, – мог вести себя столь беззаботно. По комнате прокатился неодобрительный гомон, и одним этим высказыванием Джеймс Харвелл потерял все, что раньше заслужил самообладанием и твердостью взгляда. Кажется, он и сам это понял, потому что поднял голову еще выше, хотя общее выражение его лица осталось неизменным.