– Не могу отрицать, что ваше присутствие в моем кабинете по утрам тоже для меня приятно. Вся эта возня в Сараево доставляет мне… – адмирал, нахмурившись, стал подыскивать подходящее слово, но, так его и не найдя, заменил выразительной паузой и, как обычно поступал в подобных случаях, резко сменил тему разговора: – Я попросил царя позволить мне поехать вместе с вами в Вену.

– А не будет ли для вас слишком опасно ехать в Вену сейчас, в нынешней ситуации?

– Именно в силу этой ситуации в данный момент Вена является самым безопасным местом и для наших друзей, и для нас, – заметил адмирал с усмешкой.

Князь посмотрел на него, нахмурив брови и поджав губы. Он не был уверен в том, что отправляться сейчас за тысячи километров отсюда, во враждебную страну, разумно. Он уже испытывал подобное чувство собственной уязвимости в 1905 году, когда едва не расстался с жизнью возле островов Цусима в Корейском проливе – причем в самом конце войны.

– Хорошо, но мы уедем оттуда еще до того, как все начнется.

– Не переживайте. Мы будем находиться в Вене тайно, да и пробудем там лишь несколько дней. Цель нашей поездки – сначала Сараево, а затем Белград.

– Я предоставляю вам решать, как мы поступим, адмирал.

Степан взял оловянного солдатика и медленно сжал его в кулаке изувеченными пальцами. Память о русско-японской войне. Адмирал, несмотря на свойственную ему выдержку, смутился и отвел взгляд в сторону.

Мадрид, 10 июня 1914 года

Wir singen dir in deinem Heer

Aus aller Kraft Lob, Preis und Ehr,

Daß du, о lang gewünschter Gast,

Dich nunmehr eingestellt hast.[7]

Хор голосов заполнил зал, и сотни поблескивающих от волнения глаз впились в сцену в ожидании кульминационного момента. Музыка достигла апогея, полностью завладев слухом присутствующих и проникнув в самые удаленные уголки души каждого. Впрочем, нет, не каждого: один мужчина был занят не столько музыкой, сколько рассматриванием в монокль ложи на противоположной стороне зала. Из темноты в глубине этой ложи только что вынырнула едва различимая фигура. В наиболее освещенной части ложи – там, где падавший со стороны сцены свет слегка рассеивал темноту, – на груди у зашедшего в ложу человека блеснули посеребренные пуговицы, и наблюдавший в монокль мужчина заметил, как этот человек наклонился к уху одного из сидевших в ложе господ и что-то ему прошептал. Господин в элегантном облачении поднялся со стула и шагнул в глубину ложи, тут же превратившись в едва различимую тень.

– Дражайший мой Линкольн, нам, похоже, придется уйти отсюда, и как можно скорее, – шепнул Геркулес, склонившись к уху своего приятеля и поспешно пряча монокль.

В темноте заблестели глаза Алисы: она слегка повернула голову, наблюдая за рассеянно оглядывающимся Линкольном, который пытался в темноте определить, где находится выход из ложи. Скрипнули стулья, и друзья покинули ложу. Яркий свет в коридоре заставил их зажмуриться, однако они, не медля ни секунды, направились в сторону вестибюля. На ступеньках лестницы они увидели одетого в смокинг мужчину, который оживленно беседовал со стоявшими рядом с ним полицейскими. Его абсолютно седые, зачесанные назад волосы поблескивали в свете огромной люстры. Заметив приближающихся Геркулеса и Линкольна, седовласый и двое полицейских начали спускаться по лестнице, направляясь, по-видимому, к выходу.

– Сеньор Манторелья, что случилось?

Седовласый мужчина обернулся – обернулся с быстротой, явно не соответствовавшей ни его манере держаться, ни его возрасту. Он посмотрел на Геркулеса и Линкольна, задержав на несколько секунд взгляд на лице чернокожего американца. Прошло уже много лет с их последней встречи: курчавые волосы Линкольна поседели на висках, но не узнать его огромные темные глаза и иссиня-черное лицо было невозможно.

– Происшествие в Национальной библиотеке.

– Еще один неприятный инцидент? – спросил Геркулес, спускаясь по ступенькам.

Впятером они вышли из хорошо обогреваемого театра, и их обдало прохладой безоблачной ночи, необычной для знойного мадридского лета. Линкольна бил озноб: сейчас вполне можно простудиться, подумал американец.

– Французский профессор, – наконец ответил Геркулесу седовласый мужчина. – Не знаю, как такое могло произойти. Мы усилили меры безопасности, однако не в наших силах защитить человека от него самого.

Перед зданием театра их ожидал запряженный лошадьми черный квадратный экипаж. Один из полицейских сел рядом с кучером, а остальные четверо мужчин забрались внутрь. Там, на потертых и продавленных сиденьях не очень-то хватало места для четверых. Экипаж, резко рванув с места, помчался на большой скорости по улицам. Кое-как разместившихся внутри пассажиров сильно трясло от быстрой езды по неровной булыжной мостовой. Они несколько минут молчали, пока Геркулес наконец не заговорил:

– Вы друг с другом уже знакомы. Этот господин – Джордж Линкольн.

– Да, я его знаю, – сказал Манторелья. – Думаю, и он меня помнит.

– Ну конечно, адмирал, – кивнул Линкольн, протягивая руку для рукопожатия.

– Я уже в отставке.

Худощавое лицо Манторельи сохранило прежнее молодецкое выражение, хотя на нем, частично скрытом пышными – кое-где еще русыми, но большей частью уже седыми – усами, уже проглядывались глубокие морщины и мешки под глазами.

– Благодарю вас – вы бросили все свои дела и пересекли полмира, чтобы помочь нам разобраться в этих странных событиях, – добавил Манторелья. (Что-то в его голосе наводило Линкольна на мысль, что этот адмирал в отставке не очень-то уверен, что его, Линкольна, присутствие здесь принесет хоть какую-нибудь пользу.) – Не знаю, что уже успел вам рассказать Геркулес об этих странных происшествиях.

– По правде говоря, Геркулес пока не сообщил мне никаких подробностей. Да у нас с момента моего приезда в Мадрид и не было времени для обстоятельного разговора.

– Понятно. Ваше путешествие, видимо, было утомительным, а наш с вами общий друг не очень-то любит вдаваться в пространные объяснения. Впрочем, если быть откровенным, мы и сами толком не знаем, что об этом думать. Мы все пребываем в полной растерянности.

Геркулес слушал этот разговор с легкой улыбкой, а когда взгляды его спутников обратились на него, сказал:

– В течение сравнительно небольшого промежутка времени – пять недель – два уважаемых профессора совершили членовредительство. А теперь, похоже, к этим двум жутким случаям членовредительства добавился третий. Ну и что мы можем об этом сказать или хотя бы подумать? – Геркулес выгнул бровь дугой и, сделав паузу, – отчего его последние слова как бы зависли в воздухе, – продолжил: – Что нас удручает больше всего – так это то, что профессор фон Гумбольдт так и не оправился после случившегося с ним умопомрачения. Его рассудок сейчас так же пуст, как и его глазные впадины. Что касается профессора Майкла Пруста, то он не только откусил сам себе язык и вследствие этого онемел, но и впал в какой-то странный транс.