— Нет, — отрезаю я. — Чем меньше мы будем проводить время в обществе друг друга, тем лучше. Ты сам сказал, что мы друг другу не подходим. Друзей из нас тоже не получится.

— Не получится, — соглашается Доминик. — Я не смогу дружить с тобой, Шарлин. Для этого я слишком тебя хочу.

Его слова отражаются в груди болью. Потому что «хочу» не равно «люблю». Он хочет мной владеть, и на самом деле не видит во мне равную. Наши отношения изначально были обречены на провал.

— А я — нет, — отвечаю я, все-таки ныряя в промежуток между перилами и Домиником и сдерживаю себя, чтобы не начать перепрыгивать через ступеньки. Наоборот, поднимаюсь медленно, и уже на верхней площадке оборачиваюсь, чтобы заметить закрывшуюся входную дверь. После чего спешу к себе.

Далеко босиком Доминик не уйдет, наверняка, отправился на пляж, поэтому у меня есть немного времени.

Набираю Хантера и прошу:

— Расскажи все, что знаешь про имани!

— Всё — слишком расплывчатое понятие, — отвечает историк.

Я подхожу к окну и замечаю пересекающего внутренний двор Доминика. Не оглядываясь, он толкает заднюю калитку и скрывается в темноте пляжа. Того самого, на котором я впервые увидела его в волчьей ипостаси.

Замечаю, что свободной рукой вцепилась в край подоконника до побелевших пальцев, и отстраняюсь. Выдыхаю, пытаюсь расслабиться. Мне нужно сосредоточиться на Хантере и его словах, а не думать о Доминике. Не думать, что я угадала насчет пляжа. Что я слишком хорошо его знаю.

— Я рассчитываю, что ты ничего не упустишь, — говорю я. — Потому что я должна знать, кто я такая.

— Справедливо. — В голосе Хантера слышна улыбка. Он вообще как-то быстро включился в разговор, будто с нетерпением его ждал.

Конечно, ждал! Наверное, нарадоваться не может, что встретил настоящую, живую имани.

— Как они появились? — спрашиваю я, и тут же исправляюсь: — То есть мы.

Что я чувствую, когда думаю, что я какая-то особенная? Что я не человек и не вервольф? Только растерянность и неверие. Неверие в то, что все это на самом деле происходит со мной.

— Мои родители — мои настоящие мама и папа, я на них похожа.

— Не сомневаюсь в этом ни капли, — успокаивает меня Хантер. — Как и в том, что они обычные люди.

— Тогда… почему я?

— А почему я родился с разноцветными глазами? Природа, генетика. Тебе просто повезло.

Повезло, как же!

— Но как и мои способности, — продолжает он, — твои тоже долгое время находились в спящем состоянии. Пока их не спровоцировала встреча с Экротом.

— Почему это вообще происходит? Почему рождаются такие дети?

— Я думаю, что таким образом природа заботится об исчезающем виде. А может, это новая ступень эволюции, которая берет лучшее из двух существующих на планете видов и создает нечто совершенное. Более сильную, здоровую, выносливую версию людей и вервольфов.

— А по-моему, тебе просто хочется считать себя особенным.

— Здесь ты ошибаешься. — Беззаботный голос Хантера сменяется ледяным. — Раньше я бы все отдал, чтобы быть обычным. Но потом понял, что глупо отказываться от того, что тебе подарила судьба.

— Я подобных подарков не просила.

— Это уже неважно. Тем более что твой будущий ребенок будет именно таким. Он уже особенный.

— Для меня он особенный, потому что мой, — отрезаю я и кладу ладонь на живот.

Моя фигура пока не изменилась, но с таким быстрым ростом малыша, я не смогу долго скрывать беременность.

— Значит, — продолжаю я, — дело во мне и в альфе?

В моей сильной генетике и в том, что я занималась сексом с вожаком.

— Мой бывший муж не был альфой, поэтому моя сила не раскрывалась, а тут раскрылась. Выходит, дело не в Экроте? Подошел бы любой сильный… самец?

— Вероятнее всего у вас с мужем не было детей не из-за разницы в видах, просто ты, как имани, ждала более сильного и достойного самца. — Последнее слово Хантер произносит с насмешкой, а вот мне совсем не смешно.

От таких новостей голова кругом. Значит, все мои мечты насчет мужа-человека и детей все равно бы не сбылись. Я бы осталась бесплодной, потому что моя сущность ждала Доминика или кого-то другого. Но поверит ли он мне?

— Я была сегодня у доктора, и мне сказали, что моя беременность развивается очень быстро.

— Как у волчиц, — подтверждает Хантер. — Это нормально, не бойся. Если ты имани, значит, твой организм должен быть приспособленным к рождению волчат.

— А если нет? Ведь… — Я осекаюсь, но потом все равно заканчиваю: — Ведь твоя мать умерла при родах.

Повисает короткая пауза, и мне даже кажется, что историк ничего не ответит, но он отвечает:

— Считаю, что нам не стоит это обсуждать.

— Я не хочу обсуждать тебя, я хочу обсуждать себя. Скажи, чего мне стоит бояться? Потому что мне уже страшно.

Мне действительно страшно. Даже страшнее, чем когда на меня несся оскалившийся волк.

— Вервольфы не просто так зациклены на потомстве, — все-таки говорит Хантер, — и именно поэтому берегут волчиц. У них случаются выкидыши, многие волчата погибают во время родов…

— И волчицы тоже, — заканчиваю за него и меня прошибает ознобом. В спальне жарко, даже душно, но мне невыносимо холодно. Сердце в ушах звучит набатом.

Что, если мой ребенок не выживет? Если не выживу я?

Я, кажется, выпадаю из реальности, потому что прихожу в себя только когда слышу свое имя и ругательства в трубке.

— Чарли, с тобой все будет в порядке, поверь мне. Уверен, Экрот для своего наследника не пожалеет ни лучших врачей, ни внимания и заботы.

— Он не знает, — признаюсь я.

— Что?!

— Доминик не почувствовал, что я беременна. И не знает, что это его ребенок. То, что я в положении, почувствовали только две волчицы.

Судя по донесшемуся из трубки грохоту, у историка что-то свалилось и рассыпалось.

— Это невероятно! — восклицает Хантер со смехом. — Малыш просто чудо.

— И что в этом чудесного?

— Он дитя имани и вервольфа невероятной силы, и он тоже очень сильный. Сильный и хитрый. Он прячется, Чарли. Маскируется, чтобы его не почувствовали мужчины. Волчицы не представляют для него угрозы, они, как и ты, женщины. А вот от Экрота он спрятался, потому что… — Хантер останавливается, и его голос становится спокойным и задумчивым: — Потому что этого хочешь ты? Он чувствует тебя. Почему ты не хочешь рассказывать о ребенке его отцу?

Можно сказать правду, можно солгать, но зачем мне вообще нужно отвечать на этот вопрос?

— Это не имеет никакого отношения к нашему разговору.