– Логично, – согласился я. – Как я понимаю, способы маскировки убийства под самоубийство одинаковы и практикуемые «врагами народа», и используемые обычными гражданами при бытовых убийствах.

– Да, – он кивнул.

– И что вам удалось установить в качестве следователя прокуратуры? – произнес я для поддержания беседы. Ответ я знал заранее. Маловероятно, что кто-то таким вот изощренным способом решил умертвить начальника УНКВД и приятеля наркома. Убийца прекрасно знал, что замаскировать свое деяние под самоубийство крайне сложно. Знал ведь, что в первую очередь будут проверять именно эту версию.

– Факт того, что Литвин сам нажал на курок и в этот момент в квартире больше никого не было. – И поспешил добавить: – А больше тогда от меня и не требовалось. Застрелился и все.

– А как же статья в Уголовном кодексе – доведение до самоубийства? – задал я провокационный вопрос.

– Вы имеете в виду статью 141? Так ее можно применять, если было бы доказано, что кто-то... – прикрыв глаза, собеседник на мгновение замолчал, а потом произнес так, словно прочел: – ...довел находящегося в материальной или иной зависимости от другого лица жестоким обращением последнего или иным подобным путем до самоубийства или покушения на него... – Снова замолчал. Затем, глядя на меня, продолжил устало. Чувствовалось, что ему уже не раз приходилось отвечать на этот вопрос: – Проверили мы эту версию. Никаких долгов у Литвина не было. Шантажировать начальника управления кто-то из ленинградцев не рискнул, зная о его связях в Москве.

– Что вы имеете в виду под шантажом ленинградцев? – спросил я удивленно.

– Для меня, как следователя прокуратуры, Литвин был не высокопоставленным чекистом или «врагом народа», а крупным чиновником, которого теоретически можно было шантажировать. Например, если бы у него была любовница и она забеременела, то могла бы потребовать развестись с женой и жениться на ней. В противном случае она бы могла пригрозить подать заявление в прокуратуру о том, что он принуждает к аборту. А это статья 140 пункт «а» Уголовного кодекса. Наказание – до двух лет тюрьмы. Проверили – никто не писал такого заявления. Был еще вариант с растратой или крупным карточным проигрышем. Как вы понимаете, это тоже исключено. Так что причины, заставившие Литвина пустить пулю в висок, следует искать наверху. А это уже не мое поле. Там должны сами сотрудники наркомата искать. Именно об этом я честно и сказал Гоглидзе, когда сообщил о результатах расследования. Его почему-то это очень заинтересовало, и он попросил меня написать все это в отдельном рапорте. Что я и сделал.

«Потом этот документ попал к Берии, – мысленно добавил я, – и теперь причины самоубийства Литвина на допросах следователям рассказывает Ежов».

– Хорошо, а что было необычного в смерти коменданта? – продолжил я беседу.

– Ничего особенного. Человек пришел в пустую квартиру. Запер изнутри дверь. Окна тоже заперты. Написал предсмертную записку, где указал супруге, куда ей нужно позвонить, когда найдет его тело. Провели графологическую экспертизу. Записку написал самоубийца в состоянии душевного спокойствия. Так что это классическое самоубийство.

– Хорошо, а причины, заставившие коменданта застрелиться?

– Вот здесь, – честно признался следователь, – сложнее. В деле присутствуют признаки преступления, указанные в 141-й статье Уголовного кодекса. Об этом я честно заявил Гоглидзе и пояснил, что так как я сотрудник прокуратуры, то не могу проводить расследование в этом направлении.

– И как он среагировал на ваше заявление?

– Странно. Сказал лишь, что этот недостаток легко исправить. Тогда я не придал значения его словам. А через три недели меня перевели служить в НКВД – в секретно-политический отдел.

– Гоглидзе сказал, что вам пришлось расследовать оба самоубийства во второй раз, но теперь уже в качестве чекиста.

– Да, но здесь уже стояла другая задача – выяснить истинные причины, побудившие их свести с жизнью счеты. А когда я в прокуратуре работал, ответить на вопрос – это самоубийство или убийство, было несложно, – объяснил следователь.

– Тогда сначала давайте выясним то, что вы выяснили, будучи следователем прокуратуры, – предложил я, – и начнем с первого дела.

– По нему очень мало. Там изначально было понятно, что это самоубийство. В момент звонка из Москвы он находился дома. Получив приказ прибыть в столицу, он не распорядился забронировать себе место в поезде. Значит, и ехать не планировал. Супруга после его разговора с Москвой ушла в магазин. Когда вернулась, то обнаружила его мертвым. Допросили охрану. Никто не входил в квартиру.

– Предположим, что Литвин застрелился сам. Его никто не убивал. А в чем причина его самоубийства?

– Близость к «врагу народа» Ежову, – не задумываясь, четко заявил следователь. – Бывший нарком его хотел себе заместителем взять...

Точно так же, как до этого «врага народа» Заковского[5], своего приятеля. Дружили они с 1934 года, когда Заковский был назначен начальником УНКВД. Вот только не получилось, Литвин решил, что вызов в Москву – это «ловушка», и предпочел лучше застрелиться, чем сотрудничать со следствием. Знал он о том, что в апреле 1938 года Заковского арестовали, а в конце августа того же года расстреляли. И ничем не мог помочь ему Ежов.

После возвращения из Ленинграда я решил подробнее узнать у Блохина о Заковском. Комендант охотно рассказал мне, что Ежов и Заковский были собутыльниками. Подружились они еще в Ленинграде на почве любви к спиртному и сомнительного прошлого обоих. Блохин утверждал, что Заковский до революции был простым матросом и никакого участия в революционной деятельности не принимал, хотя во всех анкетах и автобиографиях подробно писал о своем участии в борьбе с царизмом. В органы ВЧК попал благодаря своей национальности – латыш, устроили земляки...