похоже, его удалось взять довольно легко, потому что мы, следуя во втором эшелоне за частью эсэсовцев, нигде больше часа не задерживались. Через два дня подразделения нашей роты проследовали через Броды. Это городок районного значения бывшей Галиции. Большая часть из его 20 тысяч жителей, половину из которых составляли евреи, бежала. Над оставшимися эсэсовцы надругались, а затем многих убили. Трупы лежали прямо в придорожных канавах. Матери показывали нам своих мертвых детей, а мужчины говорили:

– Что вы с нами делаете? Мы же немцы.

Это были евреи: ремесленники и торговцы, мечтавшие со времен установления Веймарской республики вернуться в Австрию и Германию, Вену и Берлин, где они, как им казалось, могли бы быстро разбогатеть и стать уважаемыми людьми. В польском окружении у них складывалось ощущение, что здесь им не рады. Сказывалась разница в языке и религии.

– Послушай, – обратился ко мне Эрхард, – они как-то странно говорят. Я их и понимаю, и одновременно нет.

Местные жители коверкали гласные и нарушали грамматику.

– Поразительно! – продолжал удивляться Эрхард. – Что это за язык?

– Еврейский, – ответил я.

– Но они говорят почти по-немецки.

– Это и есть еврейский (идиш).

– Почему не иврит?

– Но ведь мы тоже не говорим по-германски.

– Но их нельзя убивать!

– Конечно! – подхватили женщины и зарыдали. – Посмотрите на эти маленькие птички!

С этими словами они вытянули руки и продемонстрировали выжженные на них эмблемы вермахта. То поработали эсэсовцы.

– Вот где место этим птичкам! – крикнула одна из них, указывая пальцем на мою грудь, где на форменной куртке красовалась такая же эмблема[18].

– Мой отец служит в СС, – тихо пробормотал Эрхард.

Мы без труда читали на еврейском (идише), но, когда местные евреи начинали говорить друг с другом, понять их нам не удавалось. Другое дело, если они, отчетливо выговаривая слова, читали по написанному. Тогда смысл становился ясным. Так было бы, если б между собой на своих диалектах стали общаться жители Мюнхена и Берлина.

При Габсбургах евреям здесь жилось ни хорошо, ни плохо. Под Польшей они страдали из-за своенравия и национального высокомерия поляков, но в сравнении со своими собратьями в соседней России чувствовали себя счастливыми. Об этом можно прочитать у Йозефа Рота[19] и многих других писателей, перешедших с еврейского языка на немецкий. До 1914 года евреям из Галиции для роста по карьерной лестнице обычно необходимо было перебраться в Вену или Берлин, как сегодня в Тель-Авив или Нью-Йорк.

Здесь, в Галиции, были города, такие как Опатув и Островец-Свентокшиски, чье население почти на 100 процентов состояло из евреев. Мы познакомились с евреями еще во время завоевания Польши: с их бедностью, болезненностью, страхом, смиренностью и ремесленным мастерством. У еврейского народа не было политических амбиций. Они постоянно становились козлами отпущения, а сейчас их стали уничтожать даже с помощью технических средств. Тогда мы не имели ни малейшего понятия о том, что с ними происходило. Когда наша часть передислоцировалась из Франции в Польшу, евреи уже жили не в своих маленьких городах и селах, а в гетто в самых нищенских условиях, из нужды продавая остатки своего имущества. Их возможности заниматься привычным делом – торговлей и ремеслом – были сведены до минимума. Но они продолжали верить, что их страдания закончатся, если немцы, которых они на свой лад считали всемогущими, победят. Тогда, как они надеялись, евреи снова, как в XVIII веке, займут промежуточное связующее звено между германскими господами и славянскими массами.

Погром, учиненный эсэсовцами в Бродах, таким образом, был своеобразным напоминанием о временах, когда там правил царь. Получается, что немецкие освободители от русских пришли как убийцы. Это был шок, часто встречающийся в мировой истории. И как всегда, последствия его были ужасными. Именно здесь кроются причины нашего поражения. Местное гражданское население в конце концов стало нас настолько сильно ненавидеть, что принялось тосковать по русским. Ошибки, совершенные в мелочах, со временем набрали на Украине и в России всемирно-исторический вес.

Оставшиеся полчаса мы подавленно следовали по городу в тягостном молчании. Как только население поняло, что имеет дело с регулярной воинской частью, страх у людей пропал. Возможно, они стали даже испытывать чувство стыда за то, что нас так встретили. По крайней мере, нам было стыдно. И это чувство мы переживали по милости нашей идеологической элиты. Здесь личный состав роты впервые ощутил некую раздвоенность, которая, собственно говоря, мучила каждого немецкого солдата: как соотносится с интересами Германии то, что провозглашал и требовал национал-социализм, а точнее, партия, и как соотносится с интересами Германии то, что совершал каждый отдельно взятый немец. Когда такие установки приводили к преступлениям, как здесь, например, германский солдат смотрел на это с омерзением. Но солдат есть солдат и не может снять с себя военную форму и перестать повиноваться приказам.

Эрхард скакал на лошади рядом со мной и все время самым грубым образом ругался на баварском диалекте. Ведь он был моим лучшим другом и доверял мне. В своей гражданской жизни Эрхард являлся подмастерьем пекаря и в последнее время мучился вопросом, стоит ли ему стать профессиональным военным. В Ингольштадте с ним все время случались различные истории, и он все более склонялся, оставшись в вермахте, покончить со всеми проблемами, связанными с невестами, кормящими матерями, мэтрами и трактирщиками. Обычно я отговаривал его от этого шага, рисуя радужные картины, как он, будучи владельцем пекарни и автофургона, радуется жизни в собственном роскошном особняке. Эрхард соглашался с моими доводами, но ненадолго, вопрошая:

– Тебе-то откуда это известно?

– Мой дедушка был пекарем и умер бургомистром, – отвечал я.

– Он, наверное, выгодно женился?

– Конечно!

– Вот где собака зарыта. Но мне никогда не удастся найти подходящую жену, а если и найду, то она будет за мои выкрутасы на меня злиться до смерти.

Мы подошли к отрогам Авратинских высот[20] и остановились там, где начиналось большое болото. Небо было затянуто облаками, несущимися в северном направлении. Обрушившийся дождь буквально заливал низины. Дороги развезло. Наша рота разместилась на отдых в деревне. На конец-то представилась возможность вытянуться на соломе, положив голову на подушку. Это были прекрасные часы, которые ценит каждый военный. Мы играли в карты, брились, стриглись, стирали форму, ели вареники и жарили кур.

Хан поругался с Эрхардом, шваб с баварцем. Они не любили друг друга. Хан был очень деловым и амбициозным унтер-офицером, мечтавшим получить погоны лейтенанта и награды.

– Тебе надо скорее записаться в пехоту! – кричал Эрхард. – Из тебя вышел бы великолепный пешеход!

– Пешеход?! Что ты имеешь в виду? Я – бегун. Причем скоростной! Меня даже