– Я тебе сейчас говорю – станут! Спорим, что эта девочка-припевочка одной из первых бросится твои чеботы лобызать, когда мы озвездимся? – сказал Николай Васильевич и уставился на лукинские черные пыльные мокасины, страшные, как китайская промышленность. – Однажды весною, в час небывало жаркого заката… – неожиданно прошептал Терехин.

Сеня вздрогнул и посмотрел на него как-то необычно интеллигентно, что было не свойственно его натуре. Николай Васильевич поправил свои элегантные круглые очки и покашлял в кулачок. На Воробьевы горы они пришли, когда солнце еще не село, – похоже, он перегрелся.

– Весь вечер начало этого романа в башке крутится. И вдруг ты… того самого… – сделал квадратные глаза Сеня. – Я в натуре чумею. Вот как сейчас подгребет к нам какой-нибудь… гы-ы-ы..

– Не каркай! – шикнул Терехин. Похоже, они вдвоем перегрелись. Или с голодухи мозги расплющило. – Пошли. Хлебникова я уже упарился ждать. Хрен с ним. Небось ватрушками тетки-профессорши обожрался и теперь переваривает, как удав.

– Не хлебом единым! – выдал Сеня и, вытянув шею, как гусь, обрадованно ткнул пальцем в направлении станции метро. – Да вон он чапает, наш мальчик. Кажись, кулек с провизией прет. Счастье-то какое на ночь глядя!

Счастье, утянутое в белые льняные портки, в распахнутой на груди рубахе, неторопливо катилось по набережной и волокло пластиковый пакет. Слово «катилось» как нельзя кстати подходило Павлу Хлебникову: избыточный вес, невысокий рост, круглое, как смазанный маслом блин, лицо с маленьким носом-пипкой делали его похожим на колобка. Однако с легкой руки Терехина к нему прилипло другое прозвище.

Однажды после удачной сдачи экзамена, сидя у Терехина дома, Павлуша вдруг сильно разволновался из-за бедственного положения младенцев народов Африки. Ванька в свою очередь разволновался из-за неустойчивого эмоционального поведения друга. Подливая ему и себе пиво, он гладил коротко остриженный белобрысый ежик Паши и приговаривал: «Не грусти, мальчик мой. Анжелина Джоли позаботится о бедняжках». Хлебников кивал и на десять минут забывал о несчастных африканских детишках. Потом снова вспоминал и грустил, а Терехин опять его утешал. Так продолжалось всю ночь до утра, пока друзья не уснули.

Разбудил Ваньку телефонный звонок.

– Ну, как там наш мальчик? Все еще горюет о детишках Африки? – ехидно поинтересовался Лукин, который отбыл домой в середине ночи, одурев от их диалога с Павлом.

– Наш мальчик спит, – прошелестел Ванька и уронил голову обратно на стол, уставленный пустыми бутылками из-под «Балтики» № 9. С тех пор «Балтику» он не пил, а Павлушу величал нежно – Наш Мальчик…

В отличие от Лукина Хлебников комплексом неполноценности не страдал, лишний вес его не слишком беспокоил, он ни разу не предпринял попытки похудеть, кушал с аппетитом и никого не изводил нытьем по поводу несовершенства своей фигуры. Постоянной девушки у Павлуши не было, непостоянной тоже, трагедии из этого Хлебников не делал и списывал неудачи на личном фронте на внешние обстоятельства. Он полагал, что главный для мужчины орган (интеллект) у него исправно работает и способен удовлетворить даже самую привередливую даму. Теория с практикой пока расходились, но Паша Хлебников не печалился. Главный его орган подсказывал ему, что все непременно срастется, когда он приплюсует к интеллекту материальный достаток и успешность. Их совместная пьяная идея: сделать философское реалити-шоу о неправильных людях, по мнению Хлебникова, не отличалась пафосом и гениальностью, напротив, казалась приземленной и самой обыкновенной, но к реализации он приступил, как и друзья, с воодушевлением. Мало того, продвинулся дальше всех: почти нашел спонсора!

Павлуша Хлебников вырос в семье потомственных учителей: покойная бабуля была воспитательницей в детском садике, дед – заслуженный учитель СССР, мама – учитель химии в школе, папа – преподаватель физики в институте, тетя – профессорша. Возможно, если бы Павлуша родился в другой стране, то сейчас не жил бы в малогабаритной хрущевке, не носил шмотки из Лужи, не пил дешевое пиво, не подрабатывал разносчиком пиццы и зазывалой в кафе, не проводил бы лето в разухабистой деревеньке в Тверской области, где у семейства Хлебниковых родовое гнездо – сруб шесть на шесть квадратных метров в обрамлении покосившихся парников и старых яблонь. И, конечно, он не поступил бы во ВГИК, а выбрал бы престижную работу препода – если бы жил в Европе или Штатах.

Скупость к интеллигентам Павлуша родине не простил и помимо воли правильных до мозга костей предков пошел по скользкому и опасному пути сценариста. На Голливуд Хлебников не замахивался, ему просто страстно мечталось жить в достатке, отдыхать на Кипре, в Таиланде или на худой конец в Египте, кушать в дорогих ресторанах, ездить на иномарке, баловать французскими пирожными красивых девушек, а после тридцати жениться на дочке какого-нибудь известного режиссера, переехать из Текстильщиков на Арбат, в крайнем случае на Юго-Запад, поближе к Тётемоте (так ласково он называл сестру-близняшку матери, по паспорту Матильду Ивановну Звонареву). Вполне себе уместные желания для молодого человека, выросшего в интеллигентной нищей ростовской семье.

Моте в отличие от сестрицы Катерины подфартило в жизни больше. Будучи дамой стремительной и оборотистой, в юном возрасте она удачно вышла замуж за пожилого вдовца-профессора, преподавателя истории КПСС, который от избытка эротических впечатлений помер через восемь месяцев после свадьбы. К счастью, перед тем как уйти в мир иной, он успел прописать молодую жену-аспирантку в своей просторной трехкомнатной квартире в высотке МГУ. Тетка, однако, не барствовала – все движимое имущество (мебель, книги, антиквариат, золото, деньги и столовое серебро) после смерти профессора подчистила его дочка. К слову, в отсутствие Моти. Консьержка вывозу антикварной посуды, югославских мебелей и прочего профессорского барахла не препятствовала, а на возмущение Матильды сделала морду кирпичом и прикинулась валенком, дескать, ничего не видала, не слыхала.

– Гадины! – ругалась Мотя на консьержку и дщерь профессора, но права качать не стала. Сидя на ворохе пыльных костюмов мужа, разглядывая потертые фолианты Маркса и Ленина, гнездившиеся на опустевших после нашествия падчерицы книжных полках, она упивалась одиночеством и ликовала, что снова свободна для любви.

Любовь захлестнула ее внезапно, когда не отличающаяся особой прытью сестрица-близняшка наконец-то сподобилась вступить в законный брак со своим единственным бледным ухажером. Так, по мнению Матильды, выглядел жених Кати – светловолосый худосочный очкарик с белесыми бровями и вечной «дыркой» в кармане.

Знакомство с суженым случилось на «комсомольской» свадьбе, популярной во времена «сухого» закона. Мотя, разгоряченная выпитым портвейном «Три семерки», купленным, как говорилось, из-под полы, отчаянно втрескалась в стильный белый костюм с брюками клеш, греческий профиль, аккуратные усики, баки, темную шевелюру и угольные глаза. Обладателем сих достоинств оказался младший брат жениха. Избранника звали заковыристым именем Казимир, и Матильда, смакуя на языке звучание двух имен, своего и его, решила, что они определенно созданы друг для друга. Чувство оказалось взаимным. Закрутился головокружительный роман. Первое время Мотя летала в облаках от счастья, но при ближайшем знакомстве оказалось, что Казимир работает поваром в общепите, не имеет высшего образования, не читает книг, а в компании больше молчит, не в состоянии поддержать разговор о высоком и вечном. «Зато добрый», – утешала себя Матильда, заглядывая в холодильник, где после знакомства с Казиком укоренились трехлитровые баночки с общепитовскими котлетками и винегретами.