А Кеша косился на колючие, словно щупальца зелёного осьминога, стебли столетника, вольно раскинувшегося на подоконнике, в горшке, и на половики, сотканные из разноцветных мягких тряпиц. Они уводили через горницу в спальню.

– …Что хороший, то хороший! – похвалила Бронислава лук. – Я у корейцев в городе никогда не беру. У них хоть и крупный, а сладкий. А этот – свой! С огорода. Душистый. А злющ-щ-щий! Как режу, так плачу. Плачу, плачу! Слезами заливаюся! Вот какой настоящий, наш-то лучок!..

– Выпить нет? – строго перебил её Кеша.

Бронислава нацедила в ковш молодой молочно-розовой браги, отпила сама и протянула ему. Он выпил всё до дна. А потом зачерпнул из фляги сам. Разок и другой…

Ночь выдалась беспокойная. Кеша до самого рассвета то и дело выбегал во двор, накинув на майку болоньевую куртку, а возвращаясь, проворно шарил в кухонном столе и стучал дверцами поочерёдно: тук, тук. Потом говорил Брониславе, забираясь к ней под одеяло и дожёвывая то корку хлеба, то прошлогоднее завалявшееся печенье «Привет»:

– Чудо! Ты – чудо, я лично таких не встречал, – он торопливо чмокал её в щёку. – Напротив тебя, Брошка, они все – калоши. Один писатель, француз, ты его не читала, сказал: «Яблоки в мире кинуты, каждое пополам. Знал свою половину только старик Адам!» Это, кстати, я сам написал. У француза немного по-другому было. Но у меня лучше…

Да. И этот Адам, значит, половину свою – знал. В лицо. Перед ним женских лиц больше никаких не было… Он её, свою Еву – не помню отчества, ни с кем не путал, никогда. Даже другими женскими именами ни разу нечаянно не называл, представляешь?.. А остальные люди всю жизнь в поиске. Рыщут по свету, как борзые! Найти стремятся именно свою женьшень! Все с ног сбиваются. Но… без толку! Не везёт им, понимаешь? А мне одному – раз и повезло. Ты – моя половина. Точно-точно! Не смейся! Я тебя нашёл. Искал, искал… Долго искал! Вас ведь всё-таки тыщи. Мильоны вас, можно сказать! Вас тьмы, и тьмы, и тьмы! С раскосыми и жадными очами… Это, выходит, я тебя искал… Сам себе не поверил – вот она! Только у Адама и теперь у меня. Исключительно у нас двоих. Представляешь?.. Ну, он – старик уже, Адам. А я – нет.

Довольный собою, Кеша задумывался о чём-то. Но вскоре хватался за голову:

– И ведь сколько никчёмных, тягостных встреч я пережил! Со всевозможными пресловутыми женщинами… Сколько вынес жестоких любовных драм! Сколько чудовищных, душераздирающих романов преодолел! Жуть во мраке… А ведь я же – не бабник какой-нибудь оголтелый, правильно? Нет, серьёзно! Ты не смейся… И откуда я знал, что моя половина в такой глуши живёт? Моя – и в глуши? Парадокс!.. Я сразу, между прочим, заподозрил: она, думаю, печку топит… И ведь когда нашёл? Когда полностью отчаялся! Я, знающий законы жизни и сцены, презирающий людей и женщин, вхожу в кочегарку – темно. Врубаю свет в трепете, в сомнении: она? Точно. Сидит! В пальто! И – ореол, гадство! Не вру. В триста ватт. Вроде короны… На полкочегарки – вот такой ореол!..

Он собирался сказать ещё что-то, особенно важное и хорошее, но неожиданно вскакивал, торопливо совал босые ноги в калоши и выбегал снова. За окном проносился стремительный скрип его шагов.

Прикрыв глаза ладонью, Бронислава изумлённо и недоверчиво перебирала в уме только что услышанное, и душа её там, под ложечкой, тревожно томилась и будто летела. В свои сорок пять она и не знала, что есть на свете такие удивительные слова. И все – про неё. Все – про одну…

Её Кочкин по ночам сроду не разговаривал. Даже не храпел. Разве только кричал тонким голосом, когда снилось страшное. Да и то неразборчиво…

Утром она наскоро погладила Кешину грязную рубаху – и пожалела, что не догадалась постирать её ночью. Он проснулся сам, взъерошенный, помятый и отчего-то злой.

– Щи сварила, – улыбнулась ему уже припудренная Бронислава. – У нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому: щи да каша.

– Где? – требовательно спросил он.

– Да в селе, – нараспев повторила она.

Кеша сморщился:

– Тьфу ты… Щи – где?

– А на плите! Где же ещё? Налью сейчас, – засуетилась она.

– С мясом?

– Ну!

Он успокоился и стал одеваться, не глядя на неё.

Из комнаты вышла Нина. Поднявшись на приступок, она сняла с печи валенки, молча обулась, надела пальто. Кеша прокашлялся.

– Дочь? – спросил он, приосаниваясь и приглаживая жидкие волосы ладонью.

– Нинок, это… Викентий, – неуверенно сказала Бронислава ей в спину.

– Кто-о-о? – обернулась Нина, нехорошо усмехаясь.

Бронислава и обиделась, и рассердилась:

– «Кто»! – вспылила она. – Молодая ещё, матери-то «ктокать»! …Муж! Вот кто!

Нина накинула пуховую шаль, осмотрела Кешу молча, безо всякого выражения. Прежде, чем уйти, она постояла перед портретом, висящим на стене. Портрет был цветной и выпуклый. На нём рыжий пожилой амбал с закрученными усами хитро улыбался в сторону, скосив глаза по-кошачьи, и одна его щека была заметно румянее, чем другая.

Нина сняла отцовский портрет, медленно протёрла его рукавом пальто, нарочно нагляделась подольше ещё раз – и понесла к себе в комнату, двумя пальцами: за верёвочку. Потом прошагала в валенках к выходу, не проронив ни слова. Дверь захлопнула прилежно, без злости – словно тех людей, на которых ей надо было злиться, не осталось больше на свете и словно была она теперь, при живой своей матери, уже полная горькая сирота.

– И не поела, – расстроилась Бронислава. – Щи-то разве виноваты? Поела бы да и пошла. А там, сытая, сердись, сколько хочешь… Щи – они ведь ни в чём не виноватые, ни перед кем.

– Завтра же подадим заявление! – с запоздалой угрозой прокричал Кеша вслед Нине, торопливо вскидывая палец. – Заявление в загс!.. Документы им вечно предъявляй. Не верят они без печати ни во что светлое – и всё тут! На каждом шагу сталкиваюсь с этим чудовищным предрассудком каменного века. По три раза в год, как минимум… А сами – кто?! Закоснелые моралисты! Полная бездарность… Завтра же!

– А чего? – с угрозой в голосе подхватила Бронислава, подтягивая на ноге чулок. – У меня ведь в загсе все знакомые. Вон, Нюронька-то Зайцева. Да ей только шепни! Разве она не распишет?

– Вот и распишемся, – успокаивался понемногу Кеша. – Я же здесь уже. Нарисовался – хрен сотрёшь!.. Наливай. Где тарелки? Погоди, я сам.

И, уже торопливо глотая горячие щи, рассудил:

– А что? Паспорт у меня, между прочим, новый. Без штампов. Представляешь, вышел весной из ресторана – удар по голове. Очнулся летом – парадокс! Денег нет, документов тоже… Снова всё выписывал. И трудовую, и паспорт… Да если бы и штамп был! Подумаешь, делов-то! Всё равно бы расписался… Я их хлоркой свожу.

– Живёшь ты… как попало, – пожалела его Бронислава. – Так же не живут.

– А я хоть как могу, – с удовольствием ел Кеша. – Ну, давай жить, как живут! Кто спорит? Вот, с тобой и начнём.