Пока дождь поливал горы, странным образом успокаивая, среди склонов и зелени воцарилась атмосфера невозмутимого спокойствия и глубокого молчания.

За все это время мы не обменялись и словом. Я хотел сказать что-нибудь, что-нибудь примирительное, что-нибудь банальное, но мне не приходило на ум ни слова. Дело в том, что моя голова, которая так долго кружилась из-за беспорядочных мыслей и чувств, что не могла выдать связную речь, кроме всего прочего, замерзла.

На лице Физз была написана решительность. Прекрасный подбородок, прямой нос, широкий превосходный рот, кожа все еще гладкая, как стекло. По ее глазам можно было прочитать целую историю. Они покраснели и распухли от бессонницы и чрезмерных слез.

В этом и заключалась ирония: годами я ругал ее (потому что у нее была склонность плакать слишком часто) за то, что ее слезы были единственной причиной дождя. И теперь он лил с предыдущего вечера, взводы дождя маршировали с шумом по железным крышам и стреляли в окна без стекол. И она рыдала все это время.

Я думал, что здесь, под рыдающими небесами, ее слезы наконец высохли.

Двадцать четыре часа — это очень долго.

Шесть месяцев — это очень долго.

Прошло шесть месяцев с того утра, когда я проснулся в нашей комнате, выходящей на долину Джеоликоте, и не почувствовал желания. Прошло шесть месяцев с тех пор, как я стоял, глядя на долину, пресыщенный и испуганный прошедшей ночью, боясь за наше будущее.

Эти шесть месяцев прошли очень плохо. Мы установили между собой дистанцию — то, что раньше нам казалось невозможным.

В нашей личной мифологии после каждой такой ссоры мы были похожи на удобную расстегнутую куртку, которую мы случайно задели и наполовину расстегнули; в особенно ужасные дни молния открывалась полностью. Но нас всегда удерживала застежка внизу, и требовалась всего одна минута, чтобы застегнуть молнию обратно. Чтобы стало тепло и хорошо. Но за последние шесть месяцев мы не просто расстегнули куртку наших отношений — мы взяли ножницы и разрезали ее на две отдельные части.

Должен признать, что это была полностью моя вина.

Каждый день я обнаруживал, что становлюсь другим человеком; с каждым днем мое обоняние все больше изменило мне. Пятнадцать лет запахи ее тела вселяли в меня жизнь. Запах ее кожи заставлял меня бросать все, что бы я ни делал. Читал, работал, смотрел телевизор, разговаривал по телефону.

Но когда мы вернулись с гор тем утром шесть месяцев назад, мои ноздри начали терять чувствительность. Я пытался почувствовать запах ее кожи за ушами, в колючей подмышке, во влажной ложбинке ее груди, в углублении пупка, в выпуклости ее живота, во впадине между ног, в темном ущелье ее бедер, под коленями, между пальцами. Я пытался учуять ее запах везде, но мне не удалось.

И дело было не только в моих ноздрях. Казалось, выключились все мои чувства. Прикосновение к ее плоти, любой части ее тела, не могло повергнуть меня в безумие. Были случаи, когда я был на грани, посасывая ее икры. Но теперь у ее кожи не было вкуса. Словно я жевал жвачку много часов, и она потеряла свой вкус. Мои глаза тоже подводили меня. Всю жизнь, утром и ночью, наблюдать за ее изменениями было моим любимым занятием. Простой взгляд на ее обнаженную грудь или бедро мог возбудить меня. Но теперь я погрузился с головой в дневники, пока она снимала одежду в спальне, вынимала колготки из джинсов, нюхая их, прежде чем бросить в корзину для белья.

Не то чтобы мы немедленно прекратили заниматься любовью. Словно качели, которые продолжали двигаться, после того как последний ребенок покинул их, я продолжал тянуться к ней по инерции. Но это было совокупление без страсти. Рука, рот, что-то вроде старого вход-выход

Мы не падали с вершин. На самом деле, нам не удавалось на них даже забираться.

Через несколько недель Физз начала беспокоиться. Вскоре она обнаружила, что берет инициативу в свои руки, а я просто иду у нее на поводу. Мы играли в эти игры в прошлом, сменяя друг друга в активной роли, но это было другое. Я никогда не мог сохранять спокойствие, когда она путешествовала своим ртом по мне. Теперь она должна была приложить усилие, чтобы возбудить меня. Наконец, однажды ночью Физз упала на спину в изнеможении, а я лежал, прислонившись к спинке кровати и наблюдая за ее усилиями. В свете лампы ее влажный рот блестел, но меня зацепили ее глаза. В них было смущение и обида.

―Прости, ― сказал я, не глядя на нее.

— Что происходит? ― спросила она, тоже не глядя на меня.

― Не волнуйся. Все будет в порядке. С нами все будет в порядке, — успокоил ее я.

Я не думаю, что она спала той ночью. Ее трясло. Мое постоянное влечение к ней было одним из краеугольных камней нашей жизни. Это держало для нее все остальное — ее работу, ее дружбу, ее отношения с семьей. Когда что-нибудь раздражало ее или у нее что-нибудь не получалось, она могла вернуться в безопасный кокон моего нескончаемого желания. Я знал о своей острой необходимости придавать ей силы.

Но желание — непонятная вещь.

Я не думаю, что она спала той ночью, но я спал. Я становился опасно равнодушным. Я чувствовал все меньше страсти, меня все меньше волновало, что я разозлил ее. Я был слишком занят борьбой со странными демонами, которые кружились у меня в голове.

Вскоре после этого Физз решила, что нам следует отправиться на несколько дней в поместье «Первые вещи», и все встанет на свои места. Я хотел поехать и не хотел. И испытал облегчение оттого, что она приняла решение. Мы выехали до рассвета субботним утром, в дороге мы почти не разговаривали, в машине играли радостные песни Шамми Капура. Я не могу сказать, какие мысли терзали ее; по правде говоря, я почти не думал о ней и нас. Я полностью сосредоточился на том, что ждет нас на вершине холма.

Поездка была настоящим несчастьем. Мы не могли найти потерянный ключ к нашим телам, и, кроме того, нам казалось, что мы потеряли возможность разговаривать. Физз делала много попыток, рассказывала новые истории о вещах, которые мы любили: деревьях, птицах, книгах, сексе, фильмах, отношениях, музыке. Я пытался отвечать, но мои мысли были далеко. В субботнюю ночь это случилось снова — с невероятной силой, и, когда я проснулся в воскресенье утром, я отдалился от нее еще больше.

Я начал отвечать односложно, как наша ночная птица «ток-ток», и Физз помрачнела: продолжительный отказ сердил ее.

После завтрака в загоне для коз мы в конце концов стали яростно кричать друг на друга, споря о качестве дерева, используемого для дверей. Молодая сосна, которая уже начала коробиться. Я обвинил Физз в том, что она не выяснила это заранее, она сказала, что я ленивый волосатый осел. Я назвал ее надменной; она ответила, что я худший из эгоцентричных придир.

Плотники в смущении удалились на обед раньше времени, чтобы не слышать нас. Воцарилось молчание. Было слышно только, как Ракшас распевал свои гимны, работая рядом с водопроводом.

Вместо утра понедельника, мы вернулись в Дели к вечеру воскресенья. Все было так же, и неизвестно было, какие обломки принесет крушение еще одной ночи. Мы возвращались еще более молчаливые, чем по дороге туда, теперь играли плаксивые песни Рафи. Мы приехали в Дели поздно ночью, обсудив опасных водителей, ненадежные дороги и визгливые грузовики и автобусы. Один или два раза меня охватывало желание отпустить руль и въехать с удовольствием в пару ревущих фар.