Юмья шмыгнула к малышке:

– Здравствуй, пятнашка. Я Юмья. У меня теплые руки. Вот, смотри, – и положила ладошку на загривок. Зверушка мотнула было головой, всхрапнула и затихла.

– Да моя хорошая, сейчас я у тебя репьи повыберу. Вот, всего-то три штуки, а как беспокоили, – и снова положила руки на повеселевшую мордаху.

…Свист ветра в ушках, галоп вместе с другими, большими… малыш лет пяти на спине, веревка, бежишь по кругу, по кругу… домик, сено, скребок – ах как приятно особенно вдоль хребта, – дедок с лопатой и тачкой… опять его нету…

Юмья взяла стоящую у черного входа лопату и ведерко:

– Сейчас уберу, тебе приятно будет?

Зверушка фыркнула.

– Ну тогда хотя бы почище получится…

Она тащила к выходу ведерко с навозом, когда к ее уху протянулась рука в грязном рукаве и, царапнув нестрижеными ногтями, потянула вверх:

– Ты, поганец, откуда взялся? Что, Юлдырь отправил? Чать, меня за ворота тепереча? – дыхнул ей в лицо чесноком тощий, сердитый дед.

– Чищу просто, – пискнула Юмья, вытягиваясь на цыпочках.

– А, – быстро успокоился дед, напоследок крутнув ухо, – так, принеси-подай. Как тебя кличут-то, пацан?

– Юмь… Юм, – сказала девочка.

– Давно туточки?

– Да часу не прошло. Чего делать, не знаю, смотрю, лопата, думаю, дай хоть почищу, все дело будет.

– Ишь ты какой, деловой воробей. А меня дед Шаркан зовут. Откуда взялся-то?

– Тетка привела. В лесу на заимке мы жили. А родителей у меня нету. А тетка привела, и ушла, и теперь все боюсь, вдруг чего не так сделаю, а тут, говорят, секут больно, а никого не знаю, и спросить не знаю кого, – сказала Юмья, смахивая слезы, очень кстати выступившие от такого знакомства.

– Ну ладно тебе реветь, глупости какие. Спать бушь тута на сеновале, ужин в людской на закате. А ты ничего парень, Лизавету не испугался. Она у нас поня характерная, Лизавета-то, не смотри, что мала, и кусается, и лягается, для барчука куплена, а барчук-то возьми да помри прошлым летом. То-то госпожа Орегона лютует.

– А разве у госпожи Орегоны ребеночек был?

– Ейный сродственник был, племяш вроде. Ан возьми да убеги в прошлую Масленицу на пруд по льду кататься. Ну и провалился. Сгорел за ночь. Нянь его простудился чуть не до смерти, нырял за ним, вынул, но жалел, небось, что сам-то не утоп, его потом госпожа Орегона засекла с солью, до весны гнил, как чуть оживет, опять на секу тащили.

– А у вас травника-то в крепости нету? От поверхностных ран очень хорошие травки есть, я знаю одного человека, старый Бий зовут, его одна травница выходила за месяц, а он крышу чинил да разбился, места живого не было, кости торчали наружу… И от лихорадки – вон же ведьминой метелки сколько прямо на заднем дворе растет…

– Туточки вот какое дело. Госпожа Орегона травника на костре спалила, сказала, у ей прыщи пошли, небось тот ее сглазил. А через день ее малыш под лед и провалился. Был бы травник, может, и ребенок жив бы остался. С того дня госпожа просто лютует. Небось, с такой виной не живется, надо очень лютовать, чтобы на вину не смотреть. Всем хватает, по сей день небо с овчинку. Ты смотри, держись от ней подале, заметит – со свету сживет. Она поваренка летом засекла до чахотки, а всего вины было – тень его на тень госпожи пала. А поваренок-то у самой Камбарки сродственник был, не посмотрела, чья кровь!

– А кем он приходился госпоже Камбарке?

– Ишь ты, воробей, все бы тебе трещать, – вдруг подхватился словоохотливый старожил, – так и ужин протрещишь. Ты давай убери у Лизаветы в стойле, а я побреду в людскую, хошь, и тебе принесу? Надо еще в проходе подмести, да воды натаскать в бадью, а то если Лудорвай придет, а в бадье сухо, всем мало не покажется! – бодро скомандовал дедок и умелся.

Юмья вычистила стойло Лизаветы, потом прошлась скребком вдоль хребта, пока пони не начал жмуриться от удовольствия, шагнула к выходу поставить лопату – и выронила, подпрыгнув от дикого визга. В дверь, вереща как испуганный поросенок, влетела тоненькая девушка, простоволосая, с разлетевшимися косами – четыре, автоматически отметила Юмья, вдова, наверное – и бросилась вдоль по проходу. Ездовые звери заволновались, Лизавета затопала в стойле, Юмья обернулась ко входу – и покатилась по земляному полу, сбитая с ног чем-то желтым, рычащим, на ноге взбухла кровавая полоса – хлестнуло обрывком цепи, свисающей с ошейника. Литое, мускулистое создание, в столкновении сменившее направление, кувырком перелетело через дверцу елабугиного стойла, пони бешено захрапел, Юмья бросилась к новому товарищу – и увидела желтого пса, оскалившего огромные зубы, и пони, в ужасе прижавшегося к стене.

– Стой, Елабуга, не двигайся! – отчаянно закричала Юмья, влетая в стойло, – желтый зверь, я на тебя смотрю, я тебя слышу! – и впилась взглядом в карие глаза собаки. – Вот, хорошо, вот уже все хорошо, – торопливо зашептала она, не отводя взгляда, – я на тебя смотрю, я тебя слышу, все уже хорошо, – клокотанье в горле затихло, глаза начали затягиваться тоненькой пленкой третьего века, шерсть на загривке опустилась, – все уже хорошо, – приговаривала девочка, подбираясь ближе, протягивая ладошкой вверх руку, касаясь сначала щеки, затем начиная почесывать за ухом, – ну чего ты так сердишься? … толстый малыш, только что открывший глазки – эта груда костей, воняющая медом – тянется в вольер, берет и уносит щенка – унесла – и сейчас шла мимо – загррррызу….

– Успокойся, хорошая, все хорошо, все хорошо, я тебе помогу, скажи только, где твой домик?

…забор, прыжок – ах высоко – влево, влево… поможешь?

– Идем, моя хорошая, я все для тебя узнаю, все тебе покажу, а пока давай вернемся, – и шаг за шагом привела гремящую обрывком цепи желтую собаку к вольеру, – давай через калитку зайдем, чего снова летать, – открыла Юмья щеколду. – Не буду тебя на цепь пристегивать, надо же, бедная ты собака, на двух цепях держали. Завтра я приду к тебе, хорошая. Я на тебя смотрю, я тебя слышу! А сейчас я должна бежать, там маленький пони, я приду завтра! – и вихрем вымелась назад.

Ведра вперемежку с какими-то неизвестными железяками рассыпались по проходу, бедная Лизавета дрожала всем телом. Юмья утешающе погладила пони, подняла два ведра и потащила их в пустое стойло. За сложенными попонами там обнаружилась забившаяся в угол визгунья. Юмья поклонилась и шагнула обратно.

– Постой, – дрожащим голосом позвала девушка, – ты кто?

– Я здесь прибираю, – правдиво сказала Юмья, закрывая дверцу, и двинулась к разгромленному краю. Составив к стене ведра и щетки, она набрала полные руки железяк.

– Это вверху хранится, – шепотом сказали сзади, – давай, положу, ты не дотянешься.

– Спасибо, госпожа, – ответила Юмья и взялась за ведро поменьше, – а откуда воду набирать для поилок?

Девушка осторожно выглянула в щелку. Осмотревшись, она показала на колодец поодаль: