под конвоем парней. Тогда, плюнув с досады, он направился к большому дому: Потенькины были самые богатые крестьяне в деревне. Открыв калитку, он со страхом отпрянул: подобно злобному сторожевому псу, к нему приблизился хряк. Хорошая причина отступить. Но тут дверь избы открылась, и к калитке засеменила Люська. У неё глазки, как у борова – напрочь заплыли. Вывалившись за калитку, она взяла Сашку за руку, улыбаясь:

– Щас свинью загоню и пойдём поговорим.

– И тут поговорить можно.

– Ну, уж нет, входи, гостем будешь.

В комнате, куда Люська втолкнула Сашку, сидела старуха – её мать. С виду, и правда, как ведьма.

– Спасибо тебе, что пришёл, Саша, – начала разговор Люська, посадив на диванчик его.

– Я давно прийти хотел, – смущённо проговорил он, напряжённо думая: «О чём с ней говорить?»

Вдруг послышался голос гармошки, стукнула калитка и в дверь ввалилась толпа Сашкиных друзей.

– Встречайте, встречайте гостей! – весело заголосил Рашид, возглавляющий кампанию.

– Заходите, угощение будет, – без восторга встретила их Люська.

Был накрыт стол – огурцы в рассоле, капуста квашенная, картошка варенная и, главное, Потенькинский знаменитый самогон. Началась пьянка. Рашид успел шепнуть Сашке: «Тебя выручать пришли, да и за должком – ведь обещала поить, если ты появишься».

Не мог припомнить Сашка, нахлеставшись самогоном, как оказался в доме Мурата. Проснулся утром на своей лежанке. В голове гудело. Вышел во двор. Мелкий сыпал дождь. Взглянул Сашка по сторонам, и замутила его печаль. Ему что, судьбой написано пропасть в этой глуши? А ведь к этому всё и идёт. За территорией деревни его никто, конечно, не ждёт, но здесь, рано или поздно, его женят на какой-нибудь Люське, Райке – здесь полно перезрелых татарок. Может, вернуться в Омск? Три месяца прошло, милиция о нём, наверное, забыла. На крыльцо вышел Мурат:

– Голова болит? Иди, рассолу попей.

– Голова болит, только рассолом не вылечусь. Не могу я, Мурат, оставаться у вас, потянуло домой. Сейчас и отправлюсь. Дойду до большака, и на попутках доберусь до Омска.

– Ну, дело твоё. Я знал, что уйдёшь. Пойдём, позавтракаешь.

Его сытно накормили на дорогу. А ещё дал ему Мурат новые резиновые сапоги – дорога раскисла, и сунул в ладонь пятьдесят рублей, а кроме того, собрал немного харчей. И Сашка отправился в сторону большака, что проходил в нескольких километрах от глухого татарского села.

10

Ранним утром город Омск спал – на улицах было совсем пусто, окна сливались темнотой со стенами. Дорога, что вела к баракам, оказалась прихвачена морозцем. Сашка постучал в занавешенное окно. Через минуту в окне появилось Нинкино лицо и, просияв улыбкой, скрылось. Открыв дверь, она завела его в кухню.

– Мам, смотри – Саша приехал! – не удержалась, чтобы не разбудить мать.

– Здравствуй, беглец. Боже, в резиновых сапогах! Наверно, ноги замёрзли! Скорее разувайся! – заахала мать Нинки.

– Нет, пойду к своим. Заглянул на минутку. Нина, не проводишь?

Не спеша они шли, обнявшись.

– Я поняла, почему ты зашёл, – сказала Нинка. – Узнать хочешь, ищет ли тебя милиция?

– Ну, скажи. Но и тебя хотел увидеть.

– Ты в розыске… Этот больше не приходил. Да ничего у него – ты только поцарапал его.

Прощаясь, она крепко поцеловала его в губы:

– Если сможешь, приходи, буду ждать.

Пройдя мимо спортзала и толкнув знакомую дверь, он услышал голоса бабушки и Анны. Старая Агафья, увидев Сашку, заохала:

– Горемычный, родненький, кровинка моя! – обняла внука и заплакала.

Сашка стал кашлять. Анна, всхлипывая, заставила его сесть на табуретку и стянула с ног его резиновые сапоги. Вскоре он пил чай, сунув промёрзшие ноги в тазик с горячей водой. Но не успел его допить, как открылась дверь, и через порог перешагнул участковый:

– Явился! Давно тебя ждём. Обувайся, тварь, а не то босиком поведу!

И, портянки даже не дав Сашке накрутить, вытолкнул за дверь:

– Двигай! А вы тут не охайте, – повернулся к Анне с бабкой. – Уже три месяца санкция есть на его арест. Ещё и вас потащу за укрывательство.

Уже в коридоре он щёлкнул наручником, прицепив свою руку к Сашкиной. Было безлюдно. Шли медленно. Участковый чему-то улыбался.

– Чему, Шилкин, радуешься? – не выдержал молчания Сашка. – Рад, что невинного человека сцапал? Все вы одинаковые.

– Невиновный? А нож? Ты человека чуть не зарезал, – шикнул участковый.

– Так я защищался. И ножик детский, пугал я.

Шилкин, покосившись по сторонам, прекратил разговор увесистой оплеухой, у Сашки свалилась с головы кепка.

– Изверг! – крикнула какая-то бабка. – Ты чего это, сукин сын, бьёшь пацана. Сегодня пожалуюсь прокурору!

Участковый негромко выругался и, пнув кепку, потащил Сашку быстрей. А Сашку начал бить озноб: ноги в резиновых сапогах окоченели. «Поганый мент – даже не дал портянки одеть», – зло подумал.

– Слышишь, дядя Серёга, жалею, что дочь твою не отжарил в сарае, она сама укладывалась, – сказал он. – Не отжарил потому, что уважал тебя. А теперь вижу, что надо было.

Шилкин надулся и дёрнул за наручник, но на большее не решился: они проходили мимо трамвайной остановки, где стояла толпа.

– Надо, было, – продолжил издеваться Сашка. – Хотя чёрт с ней, и без меня её по четверо драли в теплушке, на стройке. Проститутка.

Шилкин побагровел и едва не оторвал Сашке руку, дёрнув за наручник. Они подходили к отделению милиции.

11

Тюрьма ждала Сашку, так как путь, который выбрал он, не мог не привести его в неё. Он упорно сворачивал с другой дороги, по которой шли его сверстники – кто в техническое училище, кто в школу. Он их видел. Неужели издевательство мамочки с ранних лет оглушило так его душу? Как же ему очнуться?

В карантинной камере находилось тридцать пять человек. Нары в два яруса, слабый свет от лампочки над дверью, злые взгляды присутствующих. Каждый занят собой – предстоящим следствием, судом Никто ни с кем не сходился, опасаясь «наседки». В душу никто ни к кому не лез, но, если нужно было выговориться кому, слушали внимательно, старались дать совет.

Сашкино внимание привлёк сокамерник, который играл постоянно на гитаре, причём, бесподобно, хрипловатым голосом напевая. Его слушали, грустя и почёсываясь, иные вытирали слёзы. Одна его песня особенно нравилась всем, и он её часто исполнял, отвечая на просьбу. Эта песня была о китайском болванчике. Сашка услышал её впервые. «О китайском болванчике, что качает своей головой, на протёртом диванчике я пою, омываясь слезой…» Печальная мелодия и хриплый голос завораживали Сашку, да и остальных. Песня эта на время уводила от действительности, как бы разрушая тюремные стены.

Простуда