Еще через пару дней она заметила его, когда собиралась домой. Таге Баст сидел на скамейке по другую сторону вымощенной брусчаткой площади, рядом с ним расположился еще один парень – видимо, однокурсник. Уткнувшись в экран телефона, они громко хохотали. Лотта тотчас же заподозрила, что смеются они над ней, но тут же пристыдила себя за такую самовлюбленность. Рассказывая о своей работе, она обычно говорила, что общаться с молодежью – занятие в высшей степени благодарное и побуждающее к саморазвитию, ведь люди молодые постоянно растут, находятся в движении и не дают ей остановиться. А вот сейчас в голову ей пришла ужасная мысль: что, если все эти юные студенты вокруг, наоборот, тянут ее назад? Вдруг они заражают ее своим юношеским нарциссизмом?

Уж слишком она инфантильна и глупа в своих эмоциях. Особенно последние несколько дней.

Почти каждый вечер, где-то с одиннадцати до двенадцати, сидя перед камином с книгой и бокалом вина, Лотта получала сообщения от Таге Баста. Набор фраз слегка менялся, однако он каждый раз писал, что ждет не дождется, побыстрее надеется снять ее следующую лекцию о Брехте, но особенно мечтает снова прогуляться с ней по лесу. Еще в его сообщениях было что-то о настойке, собирательстве и лесном полумраке.

Когда она пришла, он, как и договаривались, стоял возле входа в здание Академии искусств. Сегодня Лотта предпочла комбинезону серые мужские брюки с низкой посадкой и карманами, а также белую рубаху, тонкую и просторную. Волосы Лотта распустила, а через грудь по обыкновению перекинула ремень кожаной сумки. Из дома она вышла относительно бодрая, ей хотелось побыстрее начать лекцию о брехтовской «Мамаше Кураж», возможно, самой главной его пьесе, хотелось, чтобы студенты актерского факультета поняли всю ее невероятную важность, ключевые моменты о мире и о нас самих, которые в ней раскрываются. Лотте не терпелось растолковать студентам, что общественные и межчеловеческие механизмы, описанные в пьесе, действуют и в нашей собственной жизни, причем прямо сейчас. Вдобавок ко всему у нее появились некоторые соображения о том, какие съедобные растения можно обнаружить сейчас в долине Маридален, куда собиралась после обеда свозить и Таге Баста.

Погода выдалась чудесная, намного теплее, чем неделю назад, по-настоящему весенняя. Поравнявшись с автобусной остановкой на Товегата, она увидела там на скамейке бомжа, обычно отиравшегося возле Школы искусств. Когда она проходила мимо, он поднял голову и окликнул ее по имени: «Лотта Бёк?» Лотта съежилась и, встревоженная, заспешила дальше по улице. Что бы это могло значить? В этот же миг на солнце набежала туча, и все звуки вдруг стихли, как бывает при солнечном затмении – птицы умолкают и кажется, будто машины и трамваи тоже замирают, но, к счастью, это быстро прошло, солнце снова засияло, машины с трамваями привычно загудели. Однако тревога не покидала Лотту всю дорогу до церкви на Товегата.

Возле церкви она поняла, что бомж, разумеется, просто нашел ее в каталоге Академии искусств. Каталог этот валялся везде, где ни попадя, а краткая справка о каждом из преподавателей была в нем снабжена фотографией. Румынская побирушка сидела на своем привычном месте, но неожиданное приветствие бомжа так выбило Лотту из колеи, что она позабыла про капучино на соевом молоке, и поэтому мелочи побирушке не перепало. Лотту тянуло объяснить ей все, но ничего бы не вышло, поэтому она лишь ускорила шаг и отвела взгляд. Вообще-то она и прежде старалась не смотреть побирушке в глаза, но прежде ничего страшного в этом вроде как и не было, ведь монетки-то она ей давала. Так вот как, значит, – она дает милостыню, чтобы не смотреть нищенке в глаза? Облегчает себе жизнь? Лотта решила было вернуться и дать побирушке сотенную банкноту, однако и это было бы неправильным.

Она уже ушла довольно далеко: несмотря на все мысли и колебания, ноги ее продолжали шагать, и теперь необъяснимый стыд, охвативший ее, когда бомж окликнул ее по имени, вернулся, и Лотта понимала, что стыд этот станет еще сильнее и будет мучить ее весь оставшийся день, и в фильме Таге Баста это станет заметно. И тут она увидела его – с камерой в руках он ждал ее возле дверей. Он что, все это время снимал ее? Таге Баст написал, что будет ждать ее возле входа в 8:50, сейчас уже 8:54, а четыре минуты в кино, бывает, тянутся вечно.

Она вошла в кабинет, а он снимал ее сзади. Лотта сама заметила, что положила вещи на стол как-то чересчур резко. Не будь его рядом, она бы села, закрыла руками лицо и постаралась сосредоточиться. Наладить связь с самой собой, обратиться внутрь. Лотта опустилась на стул и закрыла руками лицо, но у нее возникло ощущение, будто она притворяется. Она встала и направилась в аудиторию. Таге Баст шел следом. «Отдохну полминутки», – сперва подумала она. Хотя нет, это опять будет смахивать на игру, выглядеть самолюбованием, словно она чересчур всерьез воспринимает собственные лекции. Но разве она и впрямь не относится к ним всерьез? Разве этого нужно стыдиться? Это же ее работа, ее жизнь – что ей тогда воспринимать всерьез, как не это? Да, все верно, но выглядеть это должно иначе. Надо было выложить вещи на стол и сказать, что ей надо в туалет. Туда Таге Баст за ней не увязался бы… Подобных перегибов он в своем проекте не допустит.

Лотта вошла в аудиторию, где за столами уже сидели студенты, разложила вещи и сказала Тагу Басту, что ей надо в туалет. Таге Баст, разумеется, возражать не стал. В туалете Лотта вымыла холодной водой руки, закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула. «Помни о важном, – сказала она себе, – не забывай, что хочешь сказать. Что` именно война делает с людьми. Это самое важное», – и она направилась обратно в аудиторию. Таге Баст с камерой в правой руке стоял возле дальней стены. Его присутствие объяснять больше не требовалось, студенты сегодня были те же самые, что и в прошлый раз, а слухи о проекте Таге Баста про связь преподавания с жизнью уже расползлись по институту. Лотта отметила, что сегодня студенты ведут себя с несвойственным им прилежанием.

Она начала с Тридцатилетней войны, потому что с ней связан сюжет брехтовской «Мамаши Кураж». Почему же он связал своих героев именно с ней?

– Как известно, – проговорила Лотта, хотя подозревала, что студентам этот факт совершенно не известен, – Тридцатилетняя война продолжалась с 1618-го по 1648-й. Тридцать лет. Тридцать лет войны. Вы только вдумайтесь! – сказала она, однако студенты, судя по всему, даже и не пытались вдуматься, зато то и дело поглядывали на Таге Баста.

Впрочем, Лотте и самой было непросто представить в сложившейся ситуации тридцать лет войны, но она продолжала говорить – повторяла то, что обычно рассказывала на таких лекциях.

– Когда война длится тридцать лет, – говорила она, – то становится обычным делом, превращается в повседневность, не считается больше чем-то ненормальным. Люди вынуждены учиться выживать во время войны. И как же они это делают? А вот именно это Брехт и пытается выяснить в «Мамаше Кураж», – продолжала она. Студенты полезли в телефоны, и Лотта повысила голос: – Тридцатилетняя война, – сказала она, – считается религиозным конфликтом между протестантскими и католическими державами, однако вернее будет назвать ее войной между странами альянса под руководством Габсбургов и французскими королями.