— Ага, — кивнул Ромка. И пожаловался: — Пропали «выхи». Из-за таких вот раздолбаев, как этот…

Дед неожиданно сменил тон, заступившись за водителя фуры, которого сам только что костерил.

— Все равно б ты тут застрял! — сказал он Ромке. — Не знаешь разве? Тут вон пробка, потому что впереди мост ледоходом накрыло. Там сейчас эмчээсники возятся, хотят заторы взрывать. Менты всех тормозили, разворачивали. Неспроста этот деятель в кювет улетел.

— Ледоход? — удивился Ромка. — А в прогнозе не было…

Дед наблюдал, как мужики, окружив фуру, старались подцепить ее кабину тросами и тянули в разные стороны, выбирая направление понадежнее. Спорили, не могли договориться и матерились на чем свет стоит.

Льдистые полупрозрачные глаза старика вспыхивали веселыми искорками при виде явно нелепой картины. Достав из кармана красно-белую пачку, старик щелчком выбил сигарету и протянул Ромке:

— На, будешь? «Сент-Жорж».

— Не. — Ромка помотал головой и поморщился. — Не курю.

— Это правильно, — задумчиво одобрил старик и, почиркав колесиком дешевой одноразовой зажигалки, прикурил. — Это хорошо. Здоровье надо беречь, — выпуская клуб вонючего дыма, сказал он. И протянул Ромке руку: — Александр Иванович. Рябков. Местный. Из Воскресенска.

— А я из Москвы. Рома. Меркулов.

Старик опять окинул взглядом Ромку, его экипировку и рюкзак — уже более придирчиво, но и на этот раз, судя по всему, остался доволен. Покивал, затягиваясь сигаретой.

— Так, а чего ж не бережете-то? — усмехнувшись, спросил Ромка.

— Чего?!

— Ну, это… здоровье.

— У меня здоровья на пятерых таких, как ты, хватит, — отрезал дед. — Другое поколение. Нам-то было чего расходовать. А вам только и остается, что беречь.

— Любопытная философия, — пробормотал Ромка. Подкинул плечом сползший рюкзак и двинулся в сторону моста — глянуть на ледоход. Раз уж выпало такое приключение — надо бы попялиться на природный катаклизм.

Дед пошел следом, пыхая сигаретой невозмутимо, словно какой-нибудь южноамериканский плантатор у себя в кофейно-табачной провинции.

— Это не философия, — сказал дед, вымешивая тяжеленными черными ботинками-милитари блестящую снежно-ледовую крупу по краю дороги. — Это жизнь. Вот ты, к слову сказать, рыбак, да?

— Ну?

— Вот скажи, какой у тебя самый фартовый улов был в здешних местах?

— В килограммах? — уточнил Ромка.

Дед презрительно задрал брови и сплюнул:

— В килограммах — в универсаме. Что ловил?

— Плотвёшку, окуней, щурят. Подлецов[2]в прошлый раз…

— А! — Дед махнул рукой. — Мелюзга. На здешних речушках — Северке, Нерке, Отре, чтоб ты знал, и язя, и судака, и налима с жерехом можно взять. Знаешь, как местные тут леща ловят? На донки. А для насадки фигурные макароны берут. Ну, такие… звездочки!

Ромка кивнул.

— Так вы тут ловили? — с интересом спросил он. — Я слышал, тут карп и сазан тоже попадаются.

— Бывает, — подтвердил дед. — Когда-то в Любиве с Медведкой и раки водились, вода много чище была и глубже.

Двигаясь вдоль трассы, они, наконец, вышли к высокому холму, где дорожная лента скатывалась вниз, и откуда с верхней точки открывался панорамный обзор: хорошо видны были мост, машины МЧС и полиции.

С десяток спасателей стояли, ходили и бегали возле ледяных торосов, загромоздивших берег. Серая ледяная шуга на реке перла поверх целых и ломаных льдин, шуршала, раздраженно шипела тысячью змей, выплевывая то тут, то там на поверхность черную воду.

— Река бесится. Силища! — сказал дед, разглядывая ледоход. — Но все-таки теперь тут не то, что раньше… Вот мой прадед… Он из крестьян был. Жил здесь, в селе Ачкасово. Сейчас это Воскресенский район, а до революции Коломенский уезд считался. И было там дворянское имение.

Дед снова закурил и, тыкая в воздух зажженной сигаретой, словно указкой, принялся рассказывать и показывать:

— Вон там… Не видишь? Эх, ты. И зрение у молодых тоже ни к черту… Ну, не суть. Господский дом много раз перестраивали, и усадьбу тоже — то разбирали, то снова возводили по новому проекту. Теперь-то там мало чего есть — часть дома да хозяйственные постройки — ледник, оранжерея. Но главное — Никольский храм, его на деньги одной из последних владелиц громоздили. А зачем — знаешь?

Была тому причина.

С самых старинных времен случается на Москва-реке такое диво в половодье: разольется вода, выпрет из берегов так, что все на своем пути посносит, а потом тащит мусором в Оку. Но вдруг, ниже по течению, недалеко от Ачкасова, остановится и огромной волной — назад! Вздыбится — и аж до самых Бронниц вспять бежит, народ пугает.

Прадед мой не раз это видывал, и все хотелось ему докопаться — с чего бы такие чудеса на нашей земле пошли?

Закончил он церковноприходскую школу и помогал при храме местному батюшке, а тот по дружбе позволял ему старые церковные архивы читать. Так мой предок и разузнал, что селом Ачкасовым владели когда-то дворяне с фамилией Норовы. Новгородского боярского рода, все как один буйные, своенравные, под стать фамилии. А может, и фамилия им такая неспроста была… Мужики про них говорили — Норовы с норовом. Чуть ли не все мужчины в их роду служили военными. А само село Ачкасово пожаловано было Григорию Михайловичу по прозванию Ширяй за подвиги на Ливонской войне.

Трое было сыновей у Ширяя, и все такие… не слабачки. У старшего кличка была войсковая — Гневаш. Ну, вот из-за буйного характера, наверное, и сгинули они все молодыми. Под Кесью погибли, теперь это город Венден в Латвии, знаешь? В XVI веке в этой Кеси резиденция магистров Ливонского ордена была.

Ну, не суть…

А после смерти сыновей и сам Ширяй на свете не задержался. Так вот село-то, ему пожалованное, брату его, Ивану Михайловичу Норову, досталось. Этого вояку в сражениях жестоко контузило, и вышел он в отставку секунд-майором. Страшный был человек и с головой сильно не в ладах.

Поместьем от его имени управлял какой-то немец, и, как водится, управлял с великой пользой для своего кармана, а для общества и людей — наоборот.

Терпели крестьяне его художества, пока сил хватало, ну, а как сделалось невтерпеж, решили все-таки хозяину пожаловаться. Дождались момента, когда приехал секунд-майор Норов навестить родные пенаты, ну и обступили деревенские мужички благодетеля своего, чтоб прошение ему подать. А благодетелю что-то торкнуло в голову — то ли вообразил он, что его враги на поле брани окружили, то ли по спеси своей дворянской не захотел слушать грязное мужичье. Накинулся он на собственных крестьян с саблей и погнал с боем в Москву-реку.

Да как начал их там рубать, беззащитных, безоружных, перепуганных, — аж вода кровавой пеной пошла. Вопли, стоны, плач стоит над селом — но безумный вояка не остановился, пока всех не посек в куски.