И унесла река изуродованные тела.

Вот с тех пор и возникло в здешних местах странное явление. Мертвые крестьяне поднимаются поперек течения и идут по воде назад — несут челобитную государю на обидчика и убийцу. Но как до своих могил дойдут — силы у них кончаются, и ложатся они на дно. До следующего года — терпят и ждут.

Прадед говорил: в иные весны сквозь струи воды можно было даже лица их рассмотреть — мрачные, худые. Увидишь, и до того безотрадно на сердце делается — кровь стынет в жилах. Вот, чтоб мертвых успокоить, и возводили последние землевладельцы храм в здешних местах. Но уж сколько лет все тут рушится и ветшает. Боязно, что…

Дед осекся. Напрасно прогоревшая сигарета обожгла ему пальцы, он засмолил новую.

Ромка зябко поежился. Продрог он, да и рассказ произвел траурное впечатление. Глянув в сторону реки, он вдруг заметил: возле ледяных заторов не осталось ни одного спасателя — все ушли за мост, укрылись в овраге.

— Они взрывать, что ли, бу…

Не успел договорить: раздался грохот. У Ромки заложило уши, дед от неожиданности присел, выронил сигарету.

— Вон, смотри, смотри! — крикнул он, указывая рукой.

Ледяные заторы, напиравшие на мост, наползавшие поверх опор на дорожное полотно, взлетели в воздух. Сверкая алмазными искрами, дождь осколков ушел вверх широким столбом. Река с гулом подвинулась вперед, но внезапный вал черной воды, освободившейся от ледяного плена, вскипев, рванул в обратную сторону. Плеснула волна поперек течения…

В изумлении вытаращив глаза, Ромка смотрел на реку: на тощие фигуры, в струях черной воды, скорбные лица и руки, вскинутые вверх в невыразимой тоске…

Но только моргнул — и пропало видение.

Волна улеглась. Взрывы расчистили русло.

Река пошла, оставив в покое мост. Покатила без остановки своим путем, все дальше от Москвы.

— Видал?! — вскрикнул дед. — Вот как оно сказывается-то…

— Вроде да, — сказал Ромка, переведя дыхание. И присел, чтобы поднять свалившийся в снег рюкзак.

— Вро-оо-оде? — протянул Александр Иванович. — Эх, вы, молодые. Ни глаз у вас нету, ни… А!

Он сердито сплюнул, полез в карман за новой сигаретой, но, так и не добравшись до пачки, махнул рукой.

Ромка пожал плечами, подобрал рюкзак и побрел обратно к трассе, чувствуя, что на рыбалку в здешние края его еще долго не потянет.

Московская область, г. Фрязино, усадьба Гребнево

Я не заметил, как он появился рядом со мной — человек в черном драповом пальто. Я как раз прицеливался объективом, стараясь добиться более четкой картинки — хотелось сфотографировать развалины в необычном ракурсе: изящно изогнутые тонкие деревца и подтаявший, порыжелый ноздреватый снег в рамке кирпичей, закопченных после пожара. Там, где остов бывшего имения затенял дорожку к флигелю, все еще сохранялся снег этой зимы.

Человек двигался вдоль стены с внутренней стороны и бормотал про себя, опустив голову, как будто искал что-то. Мне послышалось — он говорил про куклу. «Чертова кукла» или что-то в этом роде.

Заметив меня, он спросил:

— Это вы для суда снимаете?

— Нет! — удивился я.

— Значит, вы из газеты?

Я рассмеялся.

— Послушайте, я обычный фотограф-любитель. Приехал по собственному хотению. По зову сердца, понимаете?

Он глянул на меня исподлобья.

— Так вас не судебная экспертиза направила?

— Никто меня не направлял. Говорю же вам! Просто люблю заброшенные здания фотографировать. Живописные места. Природа и все такое…

— А, — недоверчиво протянул он.

— А вы? — Во мне вдруг проснулось любопытство.

— Я? Я реставратор. Шалимов.

Мне стало еще интереснее, и я представился ему: «Виктор. Зайцев». Мы пожали друг другу руки, и я спросил, что он тут делает. Он буркнул себе под нос:

— Да я тут, собственно, так… Думал, может, найдется?

— Что найдется? — переспросил я.

— Кукла, — ответил Шалимов и замолчал.

Я ждал пояснения, рассматривая реставратора в упор. Он вздохнул и спросил:

— Вы знаете историю этого места?

— В самых общих чертах, — ответил я. — Дворец недавно восстановили, собирались открыть в нем музей. Но случился пожар, и все сгорело. А раньше тут, кажется, был санаторий. Причем до революции — тоже. А что?

Вместе с новым знакомым мы направились по дорожке, ведущей от главного дома к флигелю. На середине пути я остановился, чтобы сфотографировать панораму заброшенной усадьбы, обернулся и вздрогнул.

Дом укоризненно смотрел нам вслед черными провалами вместо окон; фасад с обвалившейся штукатуркой, из-под которой торчало «мясо» кирпичной кладки, напоминал скорбное лицо жертвы с ободранной, клочьями висящей кожей.

— Отсутствие жизни обезображивает. Чудовищно. Не находите? — заметил реставратор.

— Нахожу.

— Да, и есть определенное сходство. Когда мне в руки попала история баронессы, я это сразу заметил. Думаю, именно здесь он и написал свою историю про куклу…

— Он? Кто он?

— А я не сказал? — спросил Шалимов, моргая. — Грин. Литератор. Тот самый. Алые паруса, Ассоль, капитан Грей, помните? И кукла та самая.

С этим человеком нужно иметь большое терпение, подумал я. Но ведь явно какая-то тайна вертится у него на языке! И я твердо решил узнать ее.

— При чем же тут Грин?!

Думаю, реплика прозвучала сердито. Шалимов с удивлением уставился на меня, потом потряс головой, рассмеялся.

— Простите. Когда я здесь, у меня почему-то все мысли путаются. Если хотите, я расскажу.

— Хочу. Расскажите!

— Попробую. Вы знаете, что у Грина был брат?

Я покачал головой, и реставратор поторопился пояснить:

— Так вот. У Александра Гриневского, который вошел в литературу под именем Грин, была бурная молодость. Он рано оторвался от семьи, много скитался, не имея, по сути, профессии. В те годы Россия уже дышала революцией… Такая обстановка. Грин примкнул к партии эсеров и несколько лет провел на нелегальном положении. Его арестовывали, ссылали, он убегал, жил по фальшивым паспортам…

Шалимов посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я слушаю внимательно. Я кивнул, и мы, не сговариваясь, направились снова к флигелю.

— У будущего писателя имелся троюродный брат, — рассказывал Шалимов. — Старше его на 20 лет, благополучный, во всех отношениях состоявшийся человек — Федор Александрович Гриневский. Врач, весьма популярный у московской публики. Лечил даже и знаменитостей — Савву Морозова, актера МХАТа Мейерхольда. В 1904 году на Поварской улице в Москве доктор Гриневский открыл санаторий для нервных больных, а в 1913 году выкупил имение Гребнево у его владельцев — купцов Кондрашовых, подремонтировал усадьбу и разместил тут загородный филиал своего санатория. И вплоть до 20 года вел здесь дела, после чего уехал на родину, в Польшу.