class="p1">— Я не комнатный человек, — повторял он, — я не сентиментален. Наша эпоха не терпит сентиментальности, она требует отваги и беспощадности. Скажи, юноша, тебе случалось убить человека?

Я смущенно молчал, потому что мне никогда не случалось убить человека.

— Наша эпоха требует умения повелевать людьми, — продолжал он. — Наша эпоха — эпоха безграничных возможностей для человека, умеющего повелевать людьми. Наука повелевать людьми заключается в том, чтобы заставлять людей делать не то, что они хотят, а то, что ты хочешь. И притом так, чтобы они думали, будто делают то, чего сами хотят. Тебе случалось бывать в Абиссинии?

«Неужели ему случалось бывать даже в Абиссинии?» — думал я с трепетом.

— В Абиссинии, — говорил он, затягиваясь папиросой и выпуская дым сквозь стиснутые зубы, — существует удивительный способ ловли обезьян. Привязывают кувшин к пню и насыпают в него изюм. Обезьянка подходит к кувшину, засовывает руку, хватает горсть изюма и сжимает руку в кулак. А горло у кувшина как раз такой ширины, что пустая обезьянья ручонка пройти может, а сжатая в кулак не проходит. Чтобы вытащить руку, обезьяна должна разжать кулак и отказаться от изюма. Но жадность мешает ей спастись, отказаться от изюма она не в состоянии. Приходит охотник и так, вместе с кувшином, сажает ее в клетку.

— Это вы к чему же? — не понимал я.

— Вот, все ему разжуй и в рот положи! — смеялся Лева Кравец. — Ведь обезьяны и люди — ближайшие родственники.

Рассказывая, он обычно обращался ко мне, а не к Варе. Варя в его присутствии почти не раскрывала рта. Но я чувствовал, что говорил он не ради меня. И Варя хотя и молчала, а очень внимательно его слушала. И в глубине души я не радовался его посещениям.

Правда, весь его несколько загадочный и подчеркнуто мужественный облик произвел на меня большое впечатление. Мне льстило, что такой взрослый и бывалый человек разговаривает со мной почти как с равным. Огорчало меня только то, что он как бы встал между мной и Варей. Я теперь с грустью вспоминал те времена, когда в библиотеке по целым неделям не бывало никого, кроме нас двоих. И когда Лева Кравец приходил в библиотеку, садился на стул и, раскачиваясь, куря, скрипя кожей, рассказывал что-нибудь мужественное, не совсем ясное, но тем более заманчивое, я втайне ждал, когда он уйдет.

Нередко мы втроем бродили по гостиным и залам алексеевской квартиры. Предметы, ее наполнявшие, вызывали постоянное его восхищение. Он с удовольствием разглядывал себя во всех зеркалах и высчитывал вслух, сколько квадратных аршин цельного стекла пошло на каждое из них.

— Жили-поживали, — говорил он.

Он уверял, что любая вещь здесь выписана из-за границы, и называл ее цену в царских рублях. Получалось, что в одной столовой вещей тысяч на пятьдесят. А вся обстановка Алексеевых стоила, по его словам, миллион.

— Награбили, — сказал я.

— Награбили, — согласился он.

Вначале он не оказывал Варе никаких особых знаков внимания и был даже грубоват с нею. Помню, как пренебрежительно и почти обидно относился он к ее мечтам сделаться балериной. Когда она показывала ему свои упражнения перед зеркалом, он только морщился.

— Хорошей балерины из вас не выйдет, — говорил он, щуря черные глаза и рассматривая ее с видом знатока. — Я прямой человек, врать не умею. Ну, будете танцевать в кордебалете, что называется «у воды». Во-первых, для хорошей балерины вы слишком крупны. Сколько вам лет?.. Ну, вот видите, вам предстоит расти еще целых четыре года, а между тем и теперь на сцене всякий партнер будет казаться рядом с вами чересчур мелким.

— А как же Серафима Павловна? — сказала Варя. — Ростом она ничуть не ниже меня.

— Я очень уважаю Серафиму Павловну, но какая же она балерина! — возразил Лева Кравец. — Она преподаватель, теоретик… Во-вторых, у вас нет талии…

Я удивился, услышав эти слова, так как до сих пор не замечал, чтобы у Вари не было талии. Я впервые задумался над тем, есть ли у нее талия. Действительно, вся она прямая и тоненькая, как стрелка, и никакой особой талии у нее не заметно…

— В-третьих, посмотрите, какие у вас руки, — продолжал Лева Кравец. — Ладонь шириной в тарелку. С такими руками стирать или землю копать, а не выступать на сцене…

Я смотрел на Варины ладони и вовсе не находил их такими широкими. Ладони как ладони, у меня, например, гораздо шире. Но Варя согласилась с его мнением о ее руках. Посмотрела на свои пальцы, пошевелила ими, спрятала руки за спину и, выставив вперед нижнюю губку, сказала, что не будет больше ходить на занятия к Серафиме.

— Напротив! Напротив! — воскликнул Лева Кравец. — Вы непременно должны продолжать занятия. Уроки Серафимы Павловны безусловно полезны всякому, они прививают изящество, грацию. Я только опасаюсь слишком пылких надежд, так как они приводят к разочарованию. Балет — хорошая вещь, но вовсе не обязательно посвящать ему всю свою жизнь…

Я относился к Вариному увлечению балетом с полным равнодушием, но пренебрежение Кравеца к ее надеждам уязвило меня.

— А вы как же? — спросил я, взглянув на его чемоданчик. — Вы разве не собираетесь посвятить свою жизнь балету?

— Тю, юноша! — ответил он важно. — Моя жизнь — это такой балет!.. Только не тот, которому обучает Серафима Павловна.

— Однако вы посещаете ее кружок, — сказал я.

— Мало ли что мне приходится посещать! — проговорил он многозначительно.

Он обращался с Варей свысока, но я, конечно, знал, что он заходит в библиотеку только ради нее. Он, в сущности, не скрывал этого и однажды даже спросил меня напрямик:

— Почему ты здесь всегда торчишь, юноша?

— А где же ему быть? — спросила Варя, и меня тронула ее защита.

Он стал приходить к нам и в те дни, когда не было занятий хореографического кружка, без чемоданчика. Или Варя после насмешек над ее талией и руками временно перестала посещать кружок, или сама Серафима прервала занятия кружка ввиду приближения лета, не помню. Но балет был забыт, а Лева Кравец появлялся в библиотеке чуть ли не ежедневно. Мы с Варей засиживались допоздна, так как домой нас не тянуло, и он заходил обычно вечером, к самому концу нашего рабочего дня. Начались белые ночи, и многоцветное сияние непотухающей зари лилось во все окна Дома просвещения. Лева Кравец не только не торопил нас, но даже задерживал, словно оттягивал время нашего ухода. Возможно, он ждал, чтобы я ушел первым и оставил его с Варей наедине. Но мне эта мысль пришла в голову значительно позже, а в то время