колеблясь. Потом вдруг решилась:

— Тогда это вам.

Она протянула мне сложенный фантиком бумажный листок и кинулась вниз по лестнице.

— Постой!

Но внизу уже стукнула дверь.

На фантике было написано: «Коле». Я развернул его и прочел:

«Во имя нашей дружбы приходи сейчас же на Фонтанку против Летнего сада. Жду.

Твой друг Варвара Барс».

Почерк был аккуратный, ровный, тот самый, которым она записывала названия книг в гроссбухи. Пока я читал, мама вернулась в кухню.

— Это что? — спросила она недовольно.

— Это мне. Меня вызывают сейчас в библиотеку.

— Глупости. Кто может тебя вызывать?

— Заведующая. Моя заведующая. Ей-богу. Сама заведующая…

— А ну, покажи.

Но показывать я не стал. Я сунул листок в карман и выскочил на лестницу, не захватив даже картуза, чтобы меня не задержали. Я был счастлив, что мне удалось вырваться из дому. Я трепетал от любопытства, от волнения. Слова «во имя нашей дружбы» горели во мне.

Набережная Фонтанки против Летнего сада была пустынна из конца в конец, и я издали увидел Варю. Тоненькая и прямая, беспокойно похаживала она в ожидании вдоль чугунной ограды над водой. Она тоже сразу заметила меня и торопливо пошла мне навстречу.

Она принарядилась так, как принаряжались девушки в девятнадцатом году. Девушка в те времена считала себя нарядной, обернув лоб цветной лентой и пропустив ее сзади под волосами. Такая именно ленточка, голубенькая, была на лбу у Вари. Туфли тоже не те, в которых она ходила в библиотеку, а хотя и стоптанные, но на высоких каблуках. Благодаря острым этим каблучкам она казалась еще тоньше и выше.

— Отчего ты так долго?

Я объяснил, что побежал, как только получил записку.

— Это девочка с нашего двора, — сказала Варя. — Я боялась, она напутает. Как ты мне нужен! Скажи, ты мне друг или не друг?

Я сказал, что, разумеется, друг.

— Мне нужен друг, на которого можно положиться!

Я сказал, что на меня она может положиться вполне.

— Во всем?

— Во всем! — сказал я пылко.

— И ты сделаешь все, что я попрошу?

— А что ты хочешь попросить?

— Нет, ты раньше должен обещать.

Я вдруг заколебался:

— Как я могу обещать, если не знаю…

— Нет, ты должен обещать, иначе ты мне не друг! Обещай сделать все, что я тебя попрошу, даже если тебе не понравится, даже если будешь не согласен!

— Но посуди сама…

— Обещаешь? Нет? Ну, тогда я тебе ничего не скажу.

Она повернулась ко мне спиной и пошла прочь. Этот довод сразил меня.

— Варя!

Она обернулась:

— Обещаешь?

— Ну, обещаю…

Она подошла ко мне очень близко и сказала, глядя прямо в лицо:

— Проводи меня к нему.

— К кому?

— К Леве Кравецу.

От изумления я совсем потерялся.

— Ты что это!

— Мне нужно.

— Да ты с ума сошла!

Розовые пятнышки появились у нее на щеках, под скулами.

— Я должна. Я обязана ему все сказать.

— Да что сказать?

— Все, все. Мы подымемся с тобой вместе, ты будешь молчать, ты ничего ему не сделаешь, а я все скажу…

Я не понимал. Я не верил, что она говорит серьезно.

— Как я к нему пойду? Ведь я побил его!

— Тем более. Значит, и ты обязан.

— Ну, нет! Я не сумасшедший.

— Так не пойдешь?

— Ясно, не пойду.

— Но ведь ты обещал!

— Я не знал…

— Значит, ты мне не друг.

— Нет, друг.

— Пойдешь?

— Не пойду.

— Тогда я пойду сама!

Она повернулась и, стуча каблучками, быстро-быстро зашагала прочь.

Я стоял растерянный. Потом побежал за нею вслед. Не мог же я отпустить ее!

— Постой! Послушай! Как, ты идешь к нему? Ведь он нахально тебя поцеловал!

Она остановилась и взглянула на меня. Розовые пятнышки у нее на щеках увеличились. Серые глаза потемнели.

— Он не смел меня целовать, — сказала она. — Не смел, даже если любил. Но бывают такие минуты, когда можно поцеловать того, кого не смеешь.

— Какие минуты?

— Когда идешь на смерть. Вот какие!

Она задохнулась от волнения. Смотрела на меня и ждала, что я скажу. Но я молчал.

— Так пойдешь со мной?

— Да ведь я не знаю, где он живет…

— Фонтанка, сто двадцать три.

— А ты откуда знаешь?

— Я вчера нарочно пошла к, Серафиме Павловне на квартиру и спросила.

Мы зашагали по набережной Фонтанки.

7

Нумерация домов на Фонтанке начинается возле Летнего сада, и до дома № 123 очень не близко. Нам предстояла длинная прогулка.

Никогда еще зелень в Петрограде не распускалась так пышно, как в то лето девятнадцатого года. Тяжелая, яркая листва выпирала из всех садов и скверов. Дворы зарастали травой, как лужайки, помойки тонули в крапиве и лопухах. На мостовых между каждыми двумя булыжниками подымалась нежная травинка. Травинки и даже небольшие кустики зеленели на ржавых крышах, на карнизах, между разбитых тротуарных плит. Деревянные петроградские мостовые — торцы, гниющие и постепенно разваливавшиеся, — покрывались бархатистыми, мягкими наростами из плесени и мха.

Это вторжение зелени в каменное тело опустевшего города я наблюдал снова двадцать три года спустя, летом сорок второго, во время осады. Тогда я тоже, бывало, сбивая носком флотского ботинка головки одуванчиков, вспоминал, как шагал здесь когда-то вместе с Варей, и дивился, как странно все повторилось: и пустынность мостовых, и травка между камнями, и нагретые солнцем полузатонувшие баржи, и писк мелькающих ласточек, и привычное чувство голода, и тревога, и вздрагивание воздуха над головой от тяжелой орудийной пальбы.

Сначала я плелся позади Вари, желая показать, что я ничего не одобряю и иду поневоле. Но потом мне это надоело, и я пошел рядом. Мне все-таки очень хотелось кое о чем порасспросить ее.

— Он, что ли, уезжает на фронт?

— Нет, — ответила она.

— Здесь остается? В городе?

Она кивнула.

— Вот видишь! — сказал я презрительно. — Что же ему угрожает?

— Много ты понимаешь!

— Не меньше тебя.

— Ну, положим. Главное здесь случится, а не на фронте.

Я был поражен. Я даже остановился.

— Откуда ты знаешь? Серафима сказала?

— Нет… Да… Она мне так не говорила… Но я поняла… Она знает его с детства и очень хвалила его.

— За что же?

— Она и меня хвалила. Она сказала, что я умница и правильно сделала, что обратила на него внимание. Его ждет большое будущее. Чего ж мы стоим? Идем!

Мы опять зашагали.

— У Серафимы много лет была балетная студия, и его привели к ней маленьким мальчиком, — продолжала она. — Мать привела, Серафима хорошо знает его мать. Он отлично танцевал, но сейчас отбился от балета. И она