— Ха-ха-ха! да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, инет! — прерываете вы с хохотом. — Наука даже о сю пору до того успеларазанатомировать человека, что уж я теперь нам известно, что хотенье и такназываемая свободная воля есть не что иное, как…

— Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь,даже испугался. Я только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знаетот чего зависит и что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то и…оселся. А вы тут и заговорили. Ведь в самом деле, ну, если вправду найдуткогда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего онизависят, по каким именно законам происходят, как именно распространяются, кудастремятся в таком-то и в таком-то случае и проч., и проч., то есть настоящуюматематическую формулу, — так ведь тогда человек тотчас же, пожалуй, иперестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверно перестанет. Ну что за охотахотеть по табличке? Мало того: тотчас же обратится он из человека в органныйштифтик или вроде того; потому, что же такое человек без желаний, без воли ибез хотений, как не штифтик в органном вале? Как вы думаете? Сосчитаемвероятности, — может это случиться или нет?

— Гм… — решаете вы, — наши хотенья большею частию бываютошибочны от ошибочного взгляда на наши выгоды. Мы потому и хотим иногда чистоговздору, что в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу кдостижению какой-нибудь заранее предположенной выгоды. Ну, а когда все этобудет растолковано, расчислено на бумажке (что очень возможно, потому чтогнусно же и бессмысленно заранее верить, что иных законов природы человекникогда не узнает), то тогда, разумеется, не будет так называемых желаний. Ведьесли хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так ведь уж мыбудем тогда рассуждать, а не хотеть собственно потому, что ведь нельзя же,например, сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо идтипротив рассудка и желать себе вредного… А так как все хотенья и рассуждениямогут быть действительно вычислены, потому что когда-нибудь откроют же законытак называемой нашей свободной воли, то, стало быть, и, кроме шуток, можетустроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы и действительно хотеть будемпо этой табличке. Ведь если мне, например, когда-нибудь, расчислят и докажут,что если я показал такому-то кукиш, так именно потому, что не мог не показать ичто непременно таким-то пальцем должен был его показать, так что же тогда во мнесвободного-то останется, особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил?Ведь я тогда вперед всю мою жизнь на тридцать лет рассчитать могу; однимсловом, если и устроится это, так ведь нам уж нечего будет делать; все равнонадо будет принять. Да и вообще мы должны, не уставая, повторять себе, чтонепременно в такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах природа нас неспрашивается; что нужно принимать ее так, как она есть, а не так, как мыфантазируем, и если мы действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и…ну хоть бы даже и к реторте, то что же делать, надо принять и реторту! не тоона сама, без вас примется…

— Да-с, но вот тут-то для меня и запятая! Господа, вы меняизвините, что я зафилософствовался; тут сорок лет подполья! позвольте пофантазировать.Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудокесть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, ахотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и срассудком, и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом проявлениивыходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечениеквадратного корня. Ведь я, например, совершенно естественно хочу жить для того,чтоб удовлетворить всей моей способности жить, а не для того, чтобудовлетворить одной только моей рассудочной способности, то есть какой-нибудьодной двадцатой доли всей моей способности жить. Что знает рассудок? Рассудокзнает только то, что успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает; этохоть и не утешение, но отчего же этого и не высказать?), а натура человеческаядействует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, ихоть врет, да живет. Я подозреваю, господа, что вы смотрите на меня ссожалением; вы повторяете мне, что не может просвещенный и развитой человек,одним словом, такой, каким будет будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудьдля себя невыгодного, что это математика. Совершенно согласен, действительноматематика. Но повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только один,когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого,даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего ине быть связанным обязанностью желать себе одного только умного. Ведь этоглупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть всеговыгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях.А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, еслиприносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашегорассудка о выгодах, потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное исамое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность. Иные вотутверждают, что это и в самом деле всего для человека дороже; хотенье, конечно,может, если хочет, и сходиться с рассудком, особенно если не злоупотреблятьэтим, а пользоваться умеренно; это и полезно и даже иногда похвально. Нохотенье очень часто и даже большею частию совершенно и упрямо разногласит срассудком и… и… и знаете ли, что и это полезно и даже иногда очень похвально?Господа, положим, что человек не глуп. (Действительно, ведь никак нельзя этогосказать про него, хоть бы по тому одному, что если уж он будет глуп, так ведькто же тогда будет умен?) Но если и не глуп, то все-таки чудовищнонеблагодарен! Неблагодарен феноменально. Я даже думаю, что самое лучшееопределение человека — это: существо на двух ногах и неблагодарное. Но это ещене все; это еще не главный недостаток его; главнейший недостаток его — этопостоянное неблагонравие, постоянное, начиная от Всемирного потопа доШлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих. Неблагонравие, аследственно, и неблагоразумие; ибо давно известно, что неблагоразумие не иначепроисходит, как от неблагонравия. Попробуйте же бросьте взгляд на историючеловечества; ну, что вы увидите? Величественно? Пожалуй, хоть и величественно;уж один колосс Родосский, например, чего стоит! Недаром же г-н Анаевскийсвидетельствует о нем,{19} что одни говорят, будто он есть произведение рукчеловеческих; другие же утверждают, что он создан самою природою. Пестро?Пожалуй, хоть и пестро; разобрать только во все века и у всех народов однипарадные мундиры на военных и статских — уж одно это чего стоит, а свицмундирами и совсем можно ногу сломать; ни один историк не устоит.Однообразно? Ну, пожалуй, и однообразно: дерутся да дерутся, и теперь дерутся,и прежде дрались, и после дрались, — согласитесь, что это даже уж слишкомоднообразно. Одним словом, все можно сказать о всемирной истории, все, чтотолько самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного тольконельзя сказать, — что благоразумно. На первом слове поперхнетесь. И даже воткакая тут штука поминутно встречается: постоянно ведь являются в жизни такиеблагонравные и благоразумные люди, такие мудрецы и любители рода человеческого,которые именно задают себе целью всю жизнь вести себя как можно благонравнее иблагоразумнее, так сказать, светить собой ближним, собственно для того, чтобдоказать им, что действительно можно на свете прожить и благонравно, иблагоразумно. И что ж? Известно, многие из этих любителей, рано ли, поздно ли,под конец жизни изменяли себе, произведя какой-нибудь анекдот, иногда даже изсамых неприличнейших. Теперь вас спрошу: чего же можно ожидать от человека какот существа, одаренного такими странными качествами? Да осыпьте его всемиземными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырькивскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство,чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушатьпряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, — так он вам и тут,человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзостьсделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора,самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этомуположительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент.Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать засобой единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так ужочень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которыххоть и играют сами законы природы собственноручно, но грозят до тогодоиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет. Да ведь малотого: даже в том случае, если он действительно бы оказался фортепьяннойклавишей, если б это доказать ему даже естественными науками и математически,так и тут не образумится, а нарочно напротив что-нибудь сделает, единственно изодной неблагодарности; собственно чтоб настоять на своем. А в том случае, еслисредств у него не окажется, — выдумает разрушение и хаос, выдумает разныестрадания и настоит-таки на своем! Проклятие пустит по свету, а так какпроклинать может только один человек (это уж его привилегия, главнейшим образомотличающая его от других животных), так ведь он, пожалуй, одним проклятиемдостигнет своего, то есть действительно убедится, что он человек, а не фортепьяннаяклавиша! Если вы скажете, что и это все можно рассчитать по табличке, и хаос, имрак, и проклятие, так уж одна возможность предварительного расчета всеостановит и рассудок возьмет свое, — так человек нарочно сумасшедшим на этотслучай сделается, чтоб не иметь рассудка и настоять на своем! Я верю в это, яотвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, идействительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе,что он человек, а не штифтик! хоть своими боками, да доказывал; хотьтроглодитством, да доказывал. А после этого как не согрешить, не похвалить, чтоэтого еще нет и что хотенье покамест еще черт знает от чего зависит…