Но что же делать, если я забрал себе в голову, что живут ине для одного этого и что если уж жить, так уж жить в хоромах. Это мое хотение,это желание мое. Вы его выскоблите из меня только тогда, когда переменитежелания мои. Ну, перемените, прельстите меня другим, дайте мне другой идеал. Апокамест я уж не приму курятника за дворец. Пусть даже так будет, чтохрустальное здание есть пуф, что по законам природы его и не полагается и что явыдумал его только вследствие моей собственной глупости, вследствие некоторыхстаринных, нерациональных привычек нашего поколения. Но какое мне дело, что егоне полагается. Не все ли равно, если он существует в моих желаниях, или, лучшесказать, существует, пока существуют мои желания? Может быть, вы опятьсмеетесь? Извольте смеяться; я все насмешки приму и все-таки не скажу, что ясыт, когда я есть хочу; все-таки знаю, что я не успокоюсь на компромиссе, набеспрерывном периодическом нуле, потому только, что он существует по законамприроды и существует действительно. Я не приму за венец желаний моих —капитальный дом, с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет ина всякий случай с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске. Уничтожьте моижелания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду.Вы, пожалуй, скажете, что не стоит и связываться; но в таком случае ведь и явам могу тем же ответить. Мы рассуждаем серьезно; а не хотите меня удостоитьвашим вниманием, так ведь кланяться не буду. У меня есть подполье.

А покамест я еще живу и желаю, — да отсохни у меня рука,коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу!{20} Не смотрите нато, что я давеча сам хрустальное здание отверг, единственно по той причине, чтоего нельзя будет языком подразнить. Я это говорил вовсе не потому, что уж таклюблю мой язык выставлять. Я, может быть, на то только и сердился, что такогоздания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий досих пор не находится. Напротив, я бы дал себе совсем отрезать язык, из однойблагодарности, если б только устроилось так, чтоб мне самому уже более никогдане хотелось его высовывать. Какое мне дело до того, что так невозможно устроитьи что надо довольствоваться квартирами. Зачем же я устроен с такими желаниями?Неужели ж я для того только и устроен, чтоб дойти до заключения, что все моеустройство одно надувание? Неужели в этом вся цель? Не верю.

А, впрочем, знаете что: я убежден, что нашего братаподпольного нужно в узде держать. Он хоть и способен молча в подполье сорок летпросидеть, но уж коль выйдет на свет да прорвется, так уж говорит, говорит,говорит…

Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучшесознательная инерция! Итак, да здравствует подполье! Я хоть и сказал, чтозавидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в какихя вижу его, не хочу им быть (хотя все-таки не перестану ему завидовать. Нет,нет, подполье во всяком случае выгоднее!) Там по крайней мере можно… Эх! даведь я и тут вру! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе неподполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которогоникак не найду! К черту подполье!

Даже вот что тут было бы лучше: это — если б я верил самхоть чему-нибудь из всего того, что теперь написал. Клянусь же вам, господа,что я ни одному, ни одному-таки словечку не верю из того, что теперь настрочил!То есть я и верю, пожалуй, но в то же самое время, неизвестно почему, чувствуюи подозреваю, что я вру как сапожник.

— Так для чего же писали все это? — говорите вы мне.

— А вот посадил бы я вас лет на сорок безо всякого занятия,да и пришел бы к вам через сорок лет, в подполье, наведаться, до чего вы дошли?Разве можно человека без дела на сорок лет одного оставлять?

— И это не стыдно, и это не унизительно! — может быть,скажете вы мне, презрительно покачивая головами. — Вы жаждете жизни и самиразрешаете жизненные вопросы логической путаницей. И как назойливы, как дерзкиваши выходки, и в то же время как вы боитесь! Вы говорите вздор и довольны им;вы говорите дерзости, а сами беспрерывно боитесь за них и просите извинения. Выуверяете, что ничего не боитесь, и в то же время в нашем мнении заискиваете. Выуверяете, что скрежещете зубами, и в то же время острите, чтоб нас рассмешить.Вы знаете, что остроты ваши неостроумны, но вы, очевидно, очень довольны ихлитературным достоинством. Вам, может быть, действительно случалось страдать,но вы нисколько не уважаете своего страдания. В вас есть и правда, но в вас нетцеломудрия; вы из самого мелкого тщеславия несете правду на показ, на позор, нарынок… Вы действительно хотите что-то сказать, но из боязни прячете вашепоследнее слово, потому что у вас нет решимости его высказать, а только трусливоенахальство. Вы хвалитесь сознанием, но вы только колеблетесь, потому что хотьум у вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца —полного, правильного сознания не будет. И сколько в вас назойливости, как вынапрашиваетесь, как вы кривляетесь! Ложь, ложь и ложь!

Разумеется, все эти ваши слова я сам теперь сочинил. Этотоже из подполья. Я там сорок лет сряду к этим вашим словам в щелочкуприслушивался. Я их сам выдумал, ведь только это и выдумывалось. Не мудрено,что наизусть заучилось и литературную форму приняло…

Но неужели, неужели вы и в самом деле до того легковесны,что воображаете, будто я это все напечатаю да еще вам дам читать? И вот еще дляменя задача: для чего, в самом деле, называю я вас «господами», для чего обращаюськ вам, как будто и вправду к читателям? Таких признаний, какие я намерен начатьизлагать, не печатают и другим читать не дают. По крайней мере, я настолькотвердости в себе не имею да и нужным не считаю иметь. Но видите ли: мне вголову пришла одна фантазия, и я во что бы ни стало ее хочу осуществить. Вот вчем дело.

Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые оноткрывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьямне откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец,и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякогопорядочного человека довольно-таки накопится. То есть даже так: чем более онпорядочный человек, тем более у него их и есть. По крайней мере, я сам тольконедавно решился припомнить иные мои прежние приключения, а до сих пор всегдаобходил их, даже с каким-то беспокойством. Теперь же, когда я не толькоприпоминаю, но даже решился записывать, теперь я именно хочу испытать: можно лихоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?Замечу кстати: Гейне утверждает, что верные автобиографии почти невозможны, ичеловек сам об себе наверно налжет. По его мнению, Руссо, например, непременноналгал на себя в своей исповеди,{21} и даже умышленно налгал, из тщеславия. Яуверен, что Гейне прав; я очень хорошо понимаю, как иногда можно единственно изодного тщеславия наклепать на себя целые преступления, и даже очень хорошопостигаю, какого рода может быть это тщеславие. Но Гейне судил о человеке,исповедовавшемся перед публикой. Я же пишу для одного себя и раз навсегдаобъявляю, что если я и пишу как бы обращаясь к читателям, то единственно толькодля показу, потому что так мне легче писать. Тут форма, одна пустая форма,читателей же у меня никогда не будет. Я уже объявил это…