сплошном слое застывшего цемента часто попадаются округлые белые по задумке камушки. Справа стальные покорёженные решётки, подпирающие гладкие деревянные перила, крашенные лишь морилкой.

Я стою внизу лестницы в дерматиновых растрескавшихся сапожках с искуственным мехом, в красной ватной куртке и шапке ушанке с оторвавшимся шнурком на правом ухе. Вверху лестницы стоит ОНА. Обворожительная, горячая, манящая, недоступная и непостижимая. Смуглая темноволосая и кареглазая девочка из старшей группы. На ней жёлтая куртка на синтипоне, красные джинсы и зелёные сапожки. Она смотрит на меня и насмешливо улыбается самой загадочной из всех улыбок. Она жует жвачку, и весь подъезд до пор проникнут одуряющим, от английского odour, запахом спелых сладких бананов. И я робко, заикаясь и краснея прошу её оставить мне немного пожевать, если она только сможет.

Мы с сестричкой сидим на диване. Диван старый, пузатый и пружинный, обтянутый выцветшей и протёртой голубой тканью, шершавой на ощупь. Перед нами круглый тёмный ореховый стол, накрытый кружевной белой скатертью, на нём стеклянный, гранёный как гранат, тоже пузатенький графин, в нём сладковатая кипячёная вода. И справа, и слева от дивана высятся стопки газет и журналов — комсомольская правда, известия, крокодил и перец. Обвязанные картонной верёвкой пыльные подшивки номеров с 50-х годов и до недавнего, преперестроечного прошлого.

Бабушка и дедушка куда-то ушли, и мы с ней тут одни. День жаркий, но на бабушкиных шести сотках всегда прохладно из-за вечной тени, низвергающейся с полувековых яблонь, груш и слив. Груша — дичок. На мне трикотажные шортики и маечка, на сестрёнке порезанные джинсы и голубой китайский балахон, золотистые волосы собраны в хвостик.

Она поднимает балахон, под которым неожиданное белое нежное ароматное тело и карминовым шёпотом говорит: "Смотри, какие они красивые. Если их потереть, они будут расти. Попробуй". И я пробую. Мне нравится, а они и вправду растут и становятся твёрже. У меня появляется странное тянущее и дразнящее ощущение между ног. "Слушай, а она у меня зудеть начала. Как-то неприятно это", — также шёпотом сообщаю я ей. "Ничего, я думаю, это пройдёт", — говорит она, — "Знаешь, я в кино видела, что тёти с дядями писю в писю суют. Но мы так не будем. Мне кажется, это больно". Я с ужасом представляю, как пытаюсь засунуть свою в точно такую же у сестры и бледнею: "Нет, не надо. Всё равно ничего не получится".

Взрослые ушли на кухню. Её родители и мои родители сидят на табуретках вокруг квадратного раскладного стола, пьют чёрный чай без сахара с шоколадным вафельным тортиком и разливают по выпуклым рюмашечкам карий коньяк. А нам на алюминиевом подносе с цветочной чеканкой в комнату отнесли импортное какао с коричневым зайцем на жёлтой пластмассовой банке и по кусочку невесомого птичьего молока.

У неё есть дэнди. С полчаса мы очень серьёзно пытаемся пройти принца поочереди. Я всё время сваливаюсь на острые серые шипы в ямах, она проигрывает в поединке на саблях загорелым усатым мужикам в чалме и шароварах. Какао успевает остыть и покрыться плотной липкой масляной плёнкой, которая наматывается на чернёные серебряные ложечки. Птичье молоко уплетается со счастливыми улыбками всухомятку, и мы начинаем беситься.

У неё светлые-светлые волосы и голубые здоровущие глаза, как у кошки. Мы только приехали с танцевального конкурса из Видного на Москвиче её папы, где заняли в изнурительной, особенно во время джайфа, борьбе второе место. Я в классических брюках с высоким поясом и белой рубашке, огромная медно-коричневая копна мелких кудрей надёжно зафиксирована лаком. На ней свободная серая мини-юбка и белая кружевная блузка с декольте.

Она заскакивает на упругий диван, хватает боковую подушку и, припрыгивая на одной тоненькой ножке, нетерпеливо машет мне рукой. Я с хохотом залетаю к ней, наверх, и тут происходит нечто — она локтём проворно выключает в комнате свет и валит меня на спину. Скользкие белые пуговки моей сорочки всё время выскальзывают из ёё острых пальчиков, и мне удаётся вырваться из-под девочки, которая заметно меня сильнее, рвануть дверь и вылететь в залитый пыльным жёлтым светом коридор. Она выходит вслед за мной, вся насквозь разобиженная, и явно ничего не понимает в произошедшем. Я, впрочем, тоже.

Демон

Два непохожих ритма. Чужие и свои шаги. Свои шаги среди чужих

узнаёшь наощупь. Что-то покалывает, когда узнаёшь снаружи. Когда

твой ритм попадает в резонанс к ритму иного человека. И вы

идёте, два таких разных кошака, но совершенно одинаково, и не

понимаете, что вдруг случилось, всё страньше и страньше.

Даже не заметив того, кто шагал в ногу, ты запомнишь это

ощущение. И вспомнишь гораздо позже, когда лавина твоих соратников

подхватит тебя и понесёт к Зимнему — в последний раз.

Задумавшись об этих ощущениях, понимаешь, зачем солдат учат

маршировать.

Я кладу ноги небрежно, как проволочная кукла в руках марионеточника.

Вихрастый — вторая кукла — подпрыгивает при каждом шаге. Он

резво машет руками, словно живущими в отдельном от ног

музыкальном размере. В третьем размере свингует его голова,

вертящаяся по сторонам. Квадрольно-триольный ритм. Я заложил

руки в карманы, сгорбился, изучаю горизонт. Чирк-чирк — и

свежий дымок заструился к Господу.

***

Излюбленное место на крыше — надстройка вентиляционной шахты. В

народе называется «яйцегрелкой». Эта замечательная штуковина

служит и столом, и скамейкой, и кроватью. «Карлсоны» уважают её

за сухость и теплоту в любое время года — с неё стекает

вода, на ней тает снег. Разумеется, при наличии должного роста

и определённой длины, её можно использовать и в качестве

любовного ложа, однако до траходрома она не дотягивает по

площади, хотя и превосходит диван по жёсткости.

Но нам нужнее стол, и мы выставляем на игровое поле авангард — белое

полусладкое. Бокалы прилагаются — Богемия. Табак делает

залп — два из трёх! Мышка элегантно достаёт слимы и эффектно

прикуривает. Вихрастый морщится, я выпускаю колечко. Оно

зависает над Мышкой нимбом, но заколотые над ушами волосы торчат

рожками.

***

Конструктор гостиничного комплекса разбросан в беспорядке. Этот

«лего» — явно некомплект. Мы не без труда находим пристанище

автобусов. Автобусы взяла в окружение толпа школьников,

увешанных ракетницами и гатлингами. При ближайшем рассмотрении

артиллерия оказывается поклажей. Молодняк в Москве транзитом –

перекусить по дороге в Германию. Полная параллель школяров

отправляется практиковать язык и обмениваться опытом с der

kinder’ами. По прошествии офигения Мышки от моей коварной

внешности, я беру её на абордаж. Точней сказать, на плечо. Она

визжит и машет ногами — ноги я направляю на Вихрастого, и он

ретируется. Шикарные ощущения.

***