А Хейзел из незнакомки за пианино превратилась в причину того, почему эта война вообще имела смысл, в символ всего чистого и прекрасного, за который стоило умереть.

Когда я отыскала их глазами, они склонились друг к другу, как две плачущие горлицы[4].

Джеймс был крайне вежливым юношей, и не посмел бы прижать Хейзел слишком близко к себе во время первого танца, но это еще не значило, что ему не хотелось. Сама Хейзел так расслабилась в руках этого красивого молодого человека, где ей было так тепло и спокойно, что к концу песни уже прижималась лбом к его щеке, сама того не осознавая. Эту же щеку она хотела погладить всего несколько минут назад, и теперь в каком-то смысле добилась своего. Сперва девушка смутилась, но другие танцоры аплодировали, а Джеймс убаюкивал ее в своих объятиях, и она поняла, что может не извиняться.

Луиза Прентисс начала объявлять благодарности всем, кто принял участие в организации вечера, но Мейбл Кибби, весело мне подмигнув, прервала ее речь новой мелодией, еще более чувственной, чем предыдущая. Пока остальные танцоры бросились искать себе партнеров, Хейзел и Джеймс так и остались вместе, не отпуская рук.

Если бы я не смогла связать этих двоих к концу второго танца, Зевс был бы волен сделать Посейдона богом любви, а я бы отправилась присматривать за рыбами.

Я могла бы наблюдать за ними целую вечность. К тому моменту не только мои глаза пристально следили за тем, как Хейзел Виндикотт, известная в приходе за скромность и игру на пианино, танцует с молодым высоким незнакомцем. Когда песня закончилась, девушка открыла глаза и увидела лицо Джеймса и лица других прихожан, которые шептались и переглядывались между собой.

– Мне пора идти, – сказала Хейзел, отстраняясь. – Люди скажут…

Ее накрыла волна стыда. Как она могла прервать этот особенный момент из-за страха перед окружающими?

Он ждал, открыто и спокойно, без капли подозрений. В конце концов, она ничего не должна этим людям.

– Спасибо, – выдохнула девушка. – Я прекрасно провела время.

Она смущенно подняла голову и посмотрела в его темно-карие глаза. «Ты замечательная», – говорили они.

«Как и ты», – ответили ее глаза с длинными ресницами.

– Мисс Виндикотт, – начал он.

– Зовите меня Хейзел, – сказала она с легким волнением. Не слишком ли это дерзко с ее стороны?

На его щеках вновь появились ямочки, и она готова была растаять. Другие люди не имели значения. Пусть себе сплетничают.

– Мисс Хейзел Виндикотт, – сказал Джеймс. – Через неделю я отправляюсь на службу.

Она кивнула.

– Я знаю.

Он уже говорил ей, и это была ужасная новость. Некоторые знакомые Хейзел уже погибли на войне.

Джеймс сделал шаг к ней.

– Мы можем увидеться еще раз, до того, как я уеду?

Она поразмыслила над этим скандальным предложением. Такое поведение не было в порядке вещей. Знакомство и общение должно происходить в присутствии какой-нибудь пожилой леди, которая будет строго следить за тем, чтобы все оставалось в рамках пристойности. Каждый шаг, каждое слово должно быть одобрено родителями. Крупные дамы рассекали воды церковного социального океана, как военные линкоры, выискивая неподобающие объятия и тайные поцелуи. Война ослабила строгость общественных нравов, но лишь немного.

Джеймс заметно стушевался. Он сказал слишком много. Все шло слишком быстро. От этих мыслей его затошнило, но разве у юноши был выбор? У него оставался всего один шанс узнать Хейзел Виндикотт, девушку за пианино.

– Вы позволите? – снова спросил он.

В дверях появился отец Хейзел.

– Когда? – спросила она.

Он улыбнулся.

– Как можно скорее.

– Надолго? – спросила Хейзел.

– Сколько вы разрешите.

Наступил момент, когда Хейзел должна была вежливо отказаться, придумать оправдание, поблагодарить его за служение короне и бежать подальше от этого обреченного мальчика. Ей стоило бы сказать «нет».

– Я не против.

Она впервые улыбнулась ему. Бедное сердце Джеймса могло бы остановиться прямо в этот момент, если бы он не был молодым и здоровым.

Хейзел продиктовала юноше свой адрес. Убедившись, что на них больше никто не смотрит, а ее отец разговорился с кем-то из прихожан, она поднялась на цыпочки и поцеловала Джеймса в щеку.

Джеймс Олдридж даже не подозревал, что получил уже второй подобный поцелуй за этот вечер, но прекрасно осознавал, что рискует отправиться на фронт влюбленным солдатом.

Эта мысль пугала его больше, чем все немецкие ракеты, вместе взятые. Может, ему лучше отступить? Должен ли он развеять эту фантазию и больше не искать встречи с юной пианисткой?

Музыка. Ресницы. Волосы, пахнущие сиренью. Легкое касание ее губ на его щеке.

И еще раз музыка.

То, как он должен был поступить и как ему хотелось поступить: эти два решения не имели между собой абсолютно ничего общего.

Если тот поцелуй стал для Джеймса причиной бессонной ночи и приятного замешательства – он был не одинок. Только для Хейзел это волнение было вызвано другими причинами. Что вообще на нее нашло? Почему она поцеловала Джеймса, и что он о ней подумал? О ней, Хейзел Виндикотт, которая даже не смотрела в сторону юношей? О правильной, серьезной молодой леди, которая держала себя в рамках приличий, пока остальные девушки… чем бы они там ни занимались. Неужели Джеймс подумал, что она одна из тех, кто целует всех кавалеров при первом же знакомстве?

Она шла домой с отцом, застегнув пальто до самого подбородка. Ночь была необыкновенно холодной. Она все еще чувствовала тепло Джеймса, и как осторожно он сжимал ее ладонь во время танца. Ее тело помнило, как они двигались в такт музыке и как в конце второй песни он прижал ее чуть ближе.

– Кто-то сегодня неплохо потанцевал, а? – заметил ее отец.

Осознав, что она выдала себя, протягивая руки воображаемому Джеймсу, Хейзел страшно смутилась.

– Миссис Кибби подумала, что это пойдет мне на пользу, – сказала она.

«Решила винить во всем миссис Кибби? Трусиха!»

Ее отец – высокий мужчина с длинными руками, ногами и пальцами, чьи щеки уже были покрыты глубокими морщинами – положил руку ей на плечи.

– Миссис Кибби права, – сказал он. – Тебе нужно жить и веселиться, моя девочка, а не проводить все дни со стариками, такими, как мы с мамой.

Хейзел положила голову отцу на плечо.