удивлялась вторая. — Лучше зелёный чай. И пакетики на веки положить. А ещё лучше лёд.

Эдик окончательно сдался и закатил глаза. Его, по-моему, тошнило.

— Вставай-ка, — подцепил я его под локоть. — Здесь госпиталь есть военный. Поехали, поехали.

Женщины закудахтали, что ему нужен лёд, что больница есть в Аргаяше, что у него, наверное, низкий сахар. Впрочем, Эдика они отдали с видимым облегчением и пошли прочь, причитая.

Я хотел перепоручить пострадавшего Ефиму, но потом передумал и решил везти самостоятельно. Личная неприязнь Ефима к нашему младореформатору могла сыграть злую шутку, а Рыкованов снимет с меня голову, если бледнеющее лицо челябинского протеста получит в рыло без его приказа, исподтишка.

До Анбаша, где находился госпиталь, было километров десять. Съезжу и сразу домой: может быть, успею застать Иру.

Эдик шёл покорно. Его вырвало. Он безропотно отдал мне ключи от своей машины, и я вручил их Ефиму, велев отогнать к госпиталю, а сами ключи передать охране.

— Тошнит, — хрипел Эдик, пока я усаживал его в свой автомобиль, на капоте которого ещё виднелись следы Фиминых экспериментов.

— А не надо было без панамки ходить, — проворчал я, запихивая его ноги в салон. — Перепил вчера? С похмелья бывает.

— Не пил я, — одними губами ответил Эдик.

* * *

Когда салон продуло кондиционером, Эдик слегка ожил и попросил воды.

— Кипяток, — скривился он.

Бутылка стала мягкой от жары.

Мы проехали мимо КПП «Татыш» налево в сторону Новогорного, свернули на временную дорогу под линией электропередач, которая выводила на трассу к КПП «Анбаш-2».

Я посмотрел на Эдика. Он сидел тихо, прижавшись щекой к стеклу. Его глиняное лицо начало понемногу розоветь.

— Что же вы, Эдуард Константинович, не бережёте себя? — спросил я. — Так можно и до инсульта допрыгаться, на общественных-то началах.

Он сделал ещё глоток и спросил, подозрительно косясь:

— Вы кто?

— Зови меня Кирилл Михайлович.

— А фамилия?

— Шелехов.

— А-а, тот самый… — уныло протянул он и стукнулся головой в боковое стекло.

— Что, страшная фамилия? — усмехнулся я.

Говорить ему, очевидно, было тяжело, но какая-то сила заставила Эдика выдать сбивчивый речитатив:

— Это вам с рук не сойдёт. Вы не понимаете, с чем связались. Не надо было зону трогать… Полевской — это прикрытие. Там другая игра. Думаете, вы тут власть, а там власть пострашнее… Вы нас используете, они вас. Серьёзные люди. Зря вы залезли. Ваш главный уже понял…

— Эдик, кончай! — оборвал я. — Ты перед кем выступаешь? Шоу кончилось. Ты мне хочешь за нашу зону объяснить?

— Она не ваша. Там другой интерес…

Он задохнулся и замолчал. Я знал теорию заговора о том, что Пикулеву и Рыкованову якобы нужны отвалы уфалейского никелевого комбината, чтобы извлекать из них остаточный металл. Это было чушью: «Чезар» просто не располагал технологиями такого уровня. В эту аргументацию Эдик обычно приплетал ситуацию с Северным Казахстаном, важным поставщиком сырья для ферросплавов, пугая свою паству готовящейся войной, которая временно отрежет нас от рудных баз.

На самом деле, всё было проще. Эта чёртова дорога на Полевской была нужна Пикулеву не ради экономических выгод. Он, как любой император, хотел связать свои протектораты единой сетью дорог, так что им двигало то же самое тщеславие, что подтолкнуло его к покупке итальянского суперкара. Это был просто имиджевый проект и способ досадить Дягилеву.

До КПП «Анбаш-2» мы доехали молча. Здесь в сосновом бору на берегу озера Малая Акуля располагался госпиталь. Я остановился у шлагбаума. Дежурный в камуфляжной форме не спеша подошёл к машине и посмотрел на нас без интереса.

— Человеку помощь нужна, — кивнул я на Эдика, протягивая «чезаровское» удостоверение.

Дежурный долго перетрескивался с кем-то по рации, потом заглянул в салон и пристально уставился на Эдика. Тот от волнения ожил и слегка покраснел.

— Что с ним? — спросил дежурный. Его лицо было загорелым и матовым, словно утратило способность потеть.

— Удар солнечный хватил. Прокапайте его там или укольчик поставьте.

Дежурный нахмурился и ответил в рацию:

— Нет, жизни не угрожающее.

Рация ответила разражённой тирадой. Дежурный кивнул и обратился к нам:

— Сюда нельзя. Больница в Аргаяше, — он махнул рукой, показывая направления.

— Ты номера машины видел? — разыграл я последнего козыря.

— Видел. Но я вам не подчиняюсь, — он помолчал, выдерживая мой взгляд, и добавил уже мягче: — Приказ у меня. Гражданским нельзя. Здесь режим.

Мы двинулись в сторону Аргаяша. Я с тревогой поглядел на Эдика, который тихо сидел в углу, играл желваками и словно терпел зубную боль. Вентиляция работала на всю катушку, издавая гул самолётных турбин, и воздух в салоне потяжелел от влаги.

— Эдик, ты как? — спросил я.

— Терпимо, — ответил он. — Голова болит. И тошнит.

Как-то в Аргуне одного из молодых бойцов хватил тепловой удар, но я не помнил, чтобы мы с ним особенно церемонились: его оттащили в тень, дали воды, и через полчаса он уже был в форме.

До поворота на Кузнецкое мы ехали молча. Эдик несколько раз прикладывался к бутылке, мочил внезапно покрасневшее лицо и подставлял его под струю воздуха. Постепенно силы к нему вернулись.

— Не нужно было, — сказал он хмуро и неприязненно. — Меня бы мои увезли.

— Да твои бестолочи тебя бы катали по округе, пока ты ласты не склеишь.

— Вам, типа, не всё равно?

— Живой ты для нас — мелкое неудобство, а мёртвый — проблема, — я всмотрелся в него. — Что, дягилевские внушили тебе, какой ты опасный? Как все хотят тебя убить? Эдик, да расслабь булки. Ты не опасный. Ты клоун. Челябинску плевать на твои манифесты. Плохо, что ты это делаешь за деньги, а говоришь, что за идею. Обман, получается.

— Кто бы говорил про обман, — фыркнул он. — Уже два года катаете броневой лист и танковые дизели сверх плана, а сейчас ещё с зоной это затеяли… Думаете, никто не понимает, к чему всё идёт?

— И к чему всё идёт?

— К войне.