— Если бы я был так же плодовит, как Мясницкий, то я потребовал бы для себя в истории русской литературы большую главу, — не раз глуховатым голосом, покашливая, говорил Чехов, когда шла речь об этом писателе.

— Если бы я знал подноготную Москвы так же, как Иван Ильич, мои сочинения разместились бы не меньше чем в пятидесяти томах, — заметил А. В. Амфитеатров, взяв с рабочего стола Гиляровского «Гостиннодворцев» Мясницкого.

— Будь я по плодовитости Мясницким, я издавал бы у Клюкина или Ефимова по четыре толстенных тома в год, — добавил В. М. Дорошевич. — Полученный за книги гонорар избавил бы меня от ежедневного писания газетных фельетонов и позволил спокойно путешествовать по местам, для меня интересным.

Гиляровский, вступая в разговор, отвечал:

— Это все так и в какой-то мере отвечает действительности, но без газеты, без возможности быстрейшим образом откликаться в ней на все, что беспокоит нашу передовую общественность, я все же не мог бы жить. Это не в моих силах и не по моему темпераменту. В моих жилах, видимо, все-таки усиленно буйствуют газетные бациллы и микробы.

Эти замечания принадлежали писателям, которые были завсегдатаями Столешников, хорошо знали быт и жизнь Москвы и беспристрастно оценивали литературные возможности и дарование И. И. Мясницкого. Они, как и хозяин Столешников, великолепно знали, как бойко расходятся книги Мясницкого в московских книжных магазинах, в особенности в железнодорожных газетных киосках Контрагентства печати А. С. Суворина.

Мясницкий, как авторитетное, доверенное лицо торговой московской фирмы Солодовникова, как человек, которому этот денежный воротила доверял тайны своих дел и многие ответственные, щекотливые поручения, конечно, великолепно знал движения души и сердца людей, которые впоследствии стали персонажами его произведений.

Мясницкий списывал своих персонажей непосредственно с живых людей. Он наблюдал и изучал их в каждодневных встречах при торговых и деловых общениях. Мясницкому, конечно, не хватало, да он на это и не претендовал, того, что позволило Александру Николаевичу Островскому создать неумирающую галерею типов и образов купеческой Москвы. Это не уменьшает правдивости изображения москвичей Мясницким. Знал он людей, каких брал прототипами своих персонажей, поразительно.

— Вопрос другой, с какой силой таланта он их изображает, — говорил Владимир Алексеевич, — Иван Ильич не пересмешник, как Николай Александрович Лейкин, а честный изобразитель видимого и знаемого.

Николай Александрович — поэт-лирик, особенно в начале своего литературного пути, когда он был приказчиком в магазинах петербургского Гостиного двора. Лейкин прекрасно знал жизнь мелких торговцев, настойчиво стремившихся из третьегильдейных купцов превратиться во второгильдейные и при удаче, может быть, даже в первогильдейные!

— А Мясницкий — это совсем другое, — говорил Гиляровский, — У него другой мир, иное поле наблюдения и совсем другое литературное любопытство. Об этом при упоминании Лейкина много раз говорил и Антон. Чехов Лейкина знал больше и лучше, чем мы, коренные москвичи, так как долго работал у него в «Осколках» и постоянно встречался с ним при наездах в Питер.

Я по работе в «Осколках» тоже знавал Лейкина, общался с ним. Конечно, отмахиваться от него писателям как будто и не совсем подобает. Мы все ценим его удивительнейшую трудоспособность — и писательскую и редакторскую. Нисколько не умаляя ни Лейкина, ни Мясницкого, скажу, что их сравнивать и объединять нельзя. Это писатели различные и по корням, и по истокам, и, пожалуй, по направленности, хотя у них была приверженность к изображениям однотипных сословий.

Лейкин — петербуржец, Мясницкий — москвич, и москвич типичный, со всеми своими литературными пристрастиями. Между ними большая разница. Особенно она бросается в глаза, когда вникаешь в существо и музыку языка того и другого. У Мясницкого язык несравненно правдивее, колоритнее и ярче, чем язык героев Лейкина.

У Николая Александровича, особенно в первоначальные годы его литературной работы, герои рассказов сочно говорили на языке, присущем их деятельности и бытовому окружению. Позднее лейкинские герои стали изъясняться на языке без всяких профессиональных оттенков и влияний. У Мясницкого такой нивелировки языка не замечалось. И в романах и в сценках, которые он писал для газеты, московский говорок проступал явственно и выразительно.

С этим соглашался часто сидевший за столом в Столешниках видный московский литературовед приват-доцент А. Е. Грузинский.

— Когда будут более внимательно изучать говоры отдельных мест России и особенно московские его оттенки и отличия, — не раз замечал он, — то, несомненно, заглянут в книги Мясницкого и, может быть, найдут в них кое-что интересное.

— Сегодня, пожалуй, такого внимания к языку нашей литературы, к особенностям отдельных писателей не заметно. К сожалению, мы не очень этим интересуемся, — отвечал, понюхивая табачок, Гиляровский.

— Сейчас в центре внимания политика, мы все ею захвачены и все ей подчиняем, — вставлял прислушивавшийся к беседе молодой приват-доцент филологического факультета Московского университета Павел Никитич Сакулин, представительный, чем-то похожий внешне на А. И. Герцена, как он изображался в те годы на литографированных портретах.

П. Н. Сакулин увлекал слушателей уменьем красно говорить, входил в ряды прогрессивной профессуры.

— Литература разве не политика, да еще какая политика! — несколько задористо бросал А. Е. Грузинский.

— Политика, конечно, дело важное и первостепенное! Но перед нами есть много важных литературных проблем, — говорил молодой приват-доцент Сергей Константинович Шамбинаго, очень вдумчивый, тонкий, проникновенно воспринимавший явления литературной жизни. Лекции и семинары его на филологическом факультете университета всегда увлекали слушателей.

Молодые одаренные доценты университета в это время часто бывали в Столешниках. Этому способствовало то обстоятельство, что Надежда Владимировна Гиляровская в числе немногих слушательниц Высших женских курсов на Девичьем поле была допущена к слушанию лекций в университете.

— Слух на музыкальное и смысловое звучание слов у нас действительно сейчас притупляется, мы становимся как будто глуховатыми, — продолжал С. К. Шамбинаго. — В романах Мясницкого при всей относительной простоте и порой неслаженности композиции всегда чувствуется московский говор. Язык у него приметный, и в этом отношении ему нужно воздать должное. К