— Ты юна и прекрасна, как никогда.

— Твою мать!!! — услышал я в качестве приветствия. — Ты сбежал из психушки?!

— Ошибаешься, Кандида. Меня выпустили. Можно сесть?

— Нет.

— Меня выпустили. Сегодня. И знаешь, что я сказал себе? Я спросил себя: чего тебе сейчас больше всего хочется? Чего жаждет твое сердце?

— Я обещала поставить святой Розе самую большую свечку, если тебя в твоей психушке продержат всю жизнь, — вздохнула моя сестра. — Ты ужинал? Если нет, попроси бармена сделать тебе сэндвич, и пусть запишет на мой счет. А денег я тебе не дам. Сразу предупреждаю.

Несмотря на внешнюю неприветливость, моя сестра меня любила. Наверное, я всегда был для нее сыном, которого она страстно желала, но не могла иметь: не знаю точно, что тому виной — врожденный изъян телосложения или перенесенные жизненные невзгоды, — но только она утратила возможность удовлетворить свой материнский инстинкт.

— А я у тебя ничего и не прошу, Кандида.

— Ужасно выглядишь, — заметила она.

— Просто не было возможности принять душ после футбола.

— Я не только о запахе. — Она помолчала минуту, и я подумал, что она размышляет о времени, пожирающем нашу молодость. — Перед тем как отправиться куда подальше, не мог бы ты удовлетворить мое любопытство и ответить, зачем явился сюда, если не за деньгами?

— Прежде всего узнать, как ты поживаешь. А после того как собственными глазами увижу, что выглядишь ты прекрасно, попросить тебя о ничтожной услуге. Ее даже и за услугу-то нельзя считать.

— Всего хорошего! — Она помахала мне пухленькой ручкой с дешевыми перстнями на желтоватых от никотина пальцах.

— Мне нужна информация. Так, чепуха, тебе это ничего не будет стоить, а мне может принести большую пользу. Даже не информация, а так… Сплетня… Слухи…

— Снова связался с комиссаром Флоресом, да?

— Брось, с чего ты взяла? Обычное любопытство. Та девочка… Из школы в Сан-Хервасио… Как там ее звали? Газеты еще писали об этом… Та, что пропадала на пару дней. Ты понимаешь, о ком я говорю?

— Я ничего не знаю. А если бы и знала, тебе не сказала бы. Темное это дело. Флорес замешан?

— Да уж без него не обошлось.

— Значит, все еще хуже, чем мне говорили. А ты-то тут при чем? Какой в этом деле твой интерес?

— Свобода.

— Возвращайся в психушку: крыша над головой, постель, питание трехразовое. Чего тебе не хватало?

Слой косметики не помешал мне заметить тревогу на ее лице.

— Хочу испытать судьбу.

— А теперь послушай меня: мне все равно, во что ты там ввязался, сам ты можешь делать что хочешь. Но меня оставь в покое и ни в какие истории не впутывай. И даже не говори, что в твои планы это не входило: с того дня, как ты родился, я, кроме неприятностей, ничего от тебя не видела, а мне неприятности уже давно не нужны. И проваливай отсюда — я жду клиента.

— С такой мордашкой у тебя клиентов всегда будет хоть отбавляй, — подольстился я, зная, как моя сестра падка на похвалу — возможно, потому, что жизнь ее не слишком баловала. В девять лет только за то, что она такая некрасивая, ей запретили участвовать в объявленном „Радио насьональ“ благотворительном конкурсе на лучшее исполнение гимна „Мария де лас Мерседес“ — и это после того, как она потратила шесть месяцев на его разучивание.

— Значит, ничем-ничем мне не поможешь, ангелочек? — настаивал я.

Я уже знал, что ничего от нее не добьюсь, но тянул время: а вдруг она действительно ждет клиента и, желая поскорее от меня избавиться, все же проболтается хоть о чем-нибудь. И не отставал, перемежая мольбы угрозами. Кандида начала нервничать и даже пролила мне на брюки какао со льдом, из чего я сделал вывод, что клиент уже явился. Я обернулся посмотреть, кто это.

Это был — редкий случай среди клиентов моей сестры — молодой человек богатырского телосложения, стройный, сильный и к тому же очень красивый — нечто среднее между атлетом и купидоном, или, если подыскать другое сравнение, он напоминал слегка растолстевшего тореро. В его приятном лице была явная двойственность: я подумал, что таким мог бы быть сын Кубалы и Прекрасной Дориты[5].

Фигура, манера держаться и непривычная для здешних мест одежда выдавали в нем матроса, а соломенного цвета волосы и светлые глаза — иностранца, скорее всего шведа. Впрочем, среди клиентов моей сестры было много моряков из далеких стран: Кандида привлекала их своей необычной внешностью. Они видели в ней экзотику, а не уродство.

Моя сестра меж тем поднялась с места и уже прилипла к моряку, нежно целуя его и не обращая ни малейшего внимания на то, что он отталкивал ее от себя, стараясь держаться от нее подальше. Я решил воспользоваться случаем, который послала судьба, тоже поднялся с места, похлопал шведа по богатырскому плечу и обратился к нему со всей присущей мне в подобных случаях галантностью.

— Ме, — начал я, припоминая свой заржавевший от бездействия английский, — Кандида, sisters. Кандида, me sister, big fart: bigfuck. Strong. Not expensive[6]. Ну, как?

— Закрой варежку. Я Ричард Бертон, — услышал я от сурового моряка и чрезвычайно этому удивился: чертов швед говорил по-испански, даже с едва заметным арагонским акцентом. Для шведа просто невероятно. Сестра делала мне знаки, которые следовало понимать как „проваливай, или я тебе морду ногтями расцарапаю!!!“. Мне ничего не оставалось, как только очень учтиво распрощаться со счастливой парочкой и снова отправиться на улицу. Начало было не слишком многообещающим, но разве начало бывает другим?

Я решил не падать духом и прежде всего заняться поиском ночлега. Мне были известны адреса нескольких дешевых пансионов, но все же они были не настолько дешевы, чтобы в них пускали совсем без денег. Поэтому я предпочел вернуться на площадь Каталонии и попытать счастья в метро. Тучи к тому времени совсем затянули небо и издалека уже доносились раскаты грома. На станции было полно людей — к этому часу заканчиваются представления в театрах и прочих увеселительных заведениях, так что мне не стоило труда проскользнуть на платформу. Я вошел в первый прибывший поезд, устроился в вагоне первого класса и попытался заснуть. На станции „Провенса“ в вагон вошли несколько молоденьких хулиганов. Они были слегка навеселе и начали надо мной потешаться. Я притворился полным идиотом и позволил им делать со мной все, что вздумается. Когда они сошли на „Трес Торрес“, со мной остались: одни часы, две ручки и один бумажник. В бумажнике были только удостоверение личности, водительские права, фотография девушки и несколько кредитных карточек. Я выбросил бумажник и его содержимое на пути, где, как мне казалось, их никогда не найдут и искать не будут, — пусть для хозяина это послужит уроком, — а часы и ручки спрятал в карман. Я был весьма доволен: теперь будет чем заплатить за ночлег. Буду спать на чистой простыне и наконец-то приму душ.