Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к этому.

Итак, страдая от бессонницы, я просиживал по ночам в кухне моего коллеги, окруженный цветными рисунками чужих для меня детей, и время от времени спрашивал ожившую телефонную трубку: «Не могли бы вы помочь мне, подскажите, пожалуйста, кремировали вы двадцать два года тому назад, примерно в конце мая, Дэниела Салливана?» Да, вдобавок к сюрреализму ситуации, мы с дедушкой – полные тезки. Порой, глухой ночью в Сан-Франциско, мне казалось, что я пытаюсь отследить место захоронения пепла самого себя в прошлой жизни.

За моим вопросом обычно следовала пауза, и, после периода странного шелеста и обмена, безусловно, зачастую ирландскими фразами, глухого стука выдвигаемых ящиков картотеки, я обычно слышал отрицательный ответ: «Не-е-е-т».

До того самого дня, когда одна женщина (вероятно, девушка – с юным голосом, слишком юным, на мой взгляд, для работы в таком заведении) ответила: «Да, его кремировали у нас».

Я прижал трубку к уху. В тот день в зале суда мне сообщили, что все мои прошения отклонены: по их мнению, я никак не мог гарантировать достойного участия в воспитании моих сына и дочери; не существовало законного способа заставить бывшую жену соблюдать соглашение о порядке общения с детьми; мне оставалось надеяться, что она образумится; а по словам моего адвоката, мы «прошли весь до конца этот путь». «Главное, родительские чувства. И на их дороге не бывает такого конца», – взревел я в сводчатом вестибюле здания суда так, что все стоявшие поблизости оглянулись на меня и быстро отвернулись, все, за исключением моей бывшей жены, которая невозмутимо следовала к выходу, не оглядываясь, и даже покачивание ее «конского хвоста» выглядело триумфально.

Мне уже казались невероятными любая справедливость, хоть какой-то положительный ответ: «Да, его кремировали у нас», – добавило, однако, каплю сладости к океану горечи, в который я постепенно погружался.

– Так его пепел у вас? – недоверчиво воскликнул я.

Последовала краткая пауза, точно девушку потрясли мои эмоции.

– Да, – вновь повторила она.

– И где же? – Мне говорили, что в похоронных конторах избавляются от пепла, если его не забирают родственники. Мне хотелось узнать, где его разбросали, чтобы я мог сообщить семье и мы решили, как поступить с бабушкой.

Но вместо слов о том, что они выбросили его с черного хода, развеяли по ветру над морем, над ближайшим розовым кустом, с удобного утеса, она произнесла еще более невероятную фразу:

– Он находится в цокольном хранилище.

На безумный момент мне представилось, как мой дед слоняется под низкими, но светлыми сводами подвальных залов, одетый, как обычно бывало, в широкие слаксы, горчично-желтого цвета рубашку и галстук-бабочку, проведя последние пару десятков лет в усовершенствовании методов хранения урн или за игрой в теннис, после установки там теннисного стола, или разбирая ящики с гвоздями, или что там еще может находиться в подвалах. Мы-то думали, что он умер, едва не закричал я. А он просто провел все это время в вашем подвале!

Прочистив горло, я покрепче обхватил трубку.

– В подвале?

– Да, полка четыре Д.

– Четыре Д, – повторил я.

– Когда вы хотите зайти и забрать его?

Вопрос застал меня врасплох. Мне и в голову не приходило, что может понадобиться забирать дедушку, точно ребенка с детского праздника. И в то же мгновение я осознал, что на самом деле не надеялся отыскать его: все эти поиски служили мне просто отвлечением от напастей в этот самый тяжкий период моей жизни. И его обнаружение казалось ошарашивающим, неожиданным, нереальным.

Ирландия: мне представились склоны холмов, покрытых яркой зеленью, горбатые каменные мостики над серебристыми потоками, женщины с пышными золотисто-каштановыми шевелюрами, чьи пальцы перебирают струны арфы.

– На следующей неделе, – почти выкрикнул я, – я приеду на следующей неделе.

Вот так десять лет тому назад я и оказался на весенних каникулах среди холмов Ирландии в полном одиночестве, попеременно то надираясь до самозабвения, то заправляясь готовой едой из столовых сети отелей «B&B», где вас обеспечивают исключительно порционными упаковками молока, а постельные покрывала в номерах постоянно соскальзывают на пол.

Я говорю «в одиночестве», хотя на самом деле компанию мне составлял дедушка, который расположился в картонной коробке на пассажирском месте взятого напрокат автомобиля. Мы с ним прекрасно поладили, что приятно отличалось, помнится мне, от нашего общения при его жизни.

– Помнишь, как-то раз ты отшлепал меня какой-то клюшкой, когда я дерзил тебе за столом? – общительно вопрошал я моего пассажира, пока мы кружили по сельским ирландским дорогам, пейзажи которых оказались на удивление близкими к тому, как я представлял их: горбатые мостики и прочие детали. Хотя добавилось множество овец: я даже не думал, что их бывает так много.

Или:

– Как насчет того раза, когда ты заявил моей сестре, что никто из приличных парней и не взглянет на нее всерьез, раз она ест руками баранью отбивную?

Дедушка помалкивал. Он не ворчал даже, когда я резко сбрасывал скорость или выезжал на встречную полосу дороги, а на ланч неизменно употреблял только картофельные чипсы и «Гиннесс» или затягивался косячком марихуаны, используя курение в качестве отсрочки времени ночного сна.

И вот однажды, ближе к концу выделенного мне двухнедельного отпуска, я ехал с побережья в сторону границы. Мы с дедушкой обсуждали, хотим ли мы еще куда-нибудь съездить отметиться – может, в графства Голуэй и Слайго, или перебраться в Ольстер – достаточно ли мы уже насладились пребыванием в Ирландии (он-то наверняка более чем достаточно). Свернув на перекрестке, я вскоре заметил на обочине дороги ребенка. Он просто сидел на земле, обхватив ладошками подбородок. Ударив по тормозам, я дал задний ход, медленно подъехал к нему и опустил окно.

– Привет, малыш, – сказал я как можно дружелюбнее, – все в порядке?

Он встал. Босоногий, лет шести или семи, одетый в странную теплую безрукавку, которая смотрелась так, будто ее соорудили беззаботные вольнодумцы под влиянием хипповой идеи.

Он открыл рот и выдал начальный звук. Может, он пытался сказать «Не» или «Мне». Последовала пауза. Но молчание его было своеобразным: напряженное, испуганное, мучительное молчание. Он пристально смотрел в землю перед собой, сжав зубы и кулачки. Я заметил, что малыш силился перевести дух. Он глянул в мою сторону и отвел глаза. Он вполне умело скрывал свои чувства, что обычно печально потрясало мою душу: бесстрашие и борьба, на которые оказывались способны бедные малыши. Мальчик возвел очи к небесам, изображая глубокую задумчивость или попытку выбора вежливого ответа, но меня ему не удалось одурачить. На заре карьеры я работал научным ассистентом на проекте, посвященном изучению заикания, и мне вспоминались все те малыши, которых мы обследовали, в основном мальчики, для которых речь представлялась минным полем, невыносимым испытанием, жестоким требованием человеческого общения.