Желтый конверт все еще стоит, прислоненный к стене на почтовых ящиках. Видно, кто-то ошибся адресом. Подхожу ближе, машинально пытаясь разобрать надпись под множеством штампов, но тут у меня за спиной распахивается дверь. Рауль Дюфи в бордовом халате и миткалевых тапочках осторожно высовывает свою сухенькую голову из-под коринфского фронтона, нависающего над табличкой с инициалами. Наверняка следил за мной в глазок, — а что еще он может, проработав столько лет в спецслужбах?

— Я знаю, каково вам сейчас, — говорит он.

Я благодарю его и сообщаю, что хотел бы перевести арендный договор Доминик на свое имя. Он коротко кивает, тупит взор. Я с облегчением вздыхаю и вижу, как его черты разглаживаются, подобно моим, — он давно привык копировать эмоции противника. Впрочем, я-то понимаю, что предложение очень к месту: не так легко сдать за двенадцать тысяч франков в месяц двухэтажную мансарду-голубятню в восемьдесят квадратных метров, которую обставить невозможно, и ему долго пришлось бы искать другого голубка. Вопреки всем неудобствам столь замысловатого жилища, Доминик и думать не хотела об ином парижском адресе, кроме Мулен-де-ла-Галет, где в годы Сопротивления познакомились ее родители. И неважно, что от увековеченного Ренуаром кабачка здесь остались всего две подлатанные мельницы с неподвижными крыльями. Нынче в этих голливудских декорациях кишат топ-модели предпенсионного возраста, киношники, продавцы дорогих очков и пластические хирурги, прикрываясь именами знаменитых художников на табличках домофонов.

Рауль Дюфи скрепляет наш договор костлявым рукопожатием и закрывает дверь. Что-то я поторопился. Оплачивать, кроме собственного дома, еще и квартиру Доминик в высшей степени безрассудно, но, с другой стороны, к чему мне рассудок, когда и жизни нет? Фиск заморозил имущество Дэвида из-за его английского гражданства и не станет возиться с наследством дочери, а я все равно не в состоянии заплатить за него налог. Буду стараться, как могу, залезу в долги, но боюсь, в любом случае все кончится конфискацией. Иного выхода не вижу. А что я могу, отобрать ее любимые вещи и снять для них какой-нибудь склад? Если, как я надеюсь и верю, ее душа еще витает над родным очагом, у меня нет ни желания, ни права что-либо здесь менять. Единственное, что мне осталось в жизни — сохранить все, как было, не разбирая и не наводя порядок — иное мне не по силам. Если же мое присутствие, которое еще при жизни стало ей в тягость, смущает ее и сейчас, я стану тихим и незаметным. Буду пылесосить. Кормить ее канарейку. Зажигать и гасить свет, как это делала она.

Лифт гудит, он занят. Поднимаюсь по винтовой лестнице, среди латунных светильников и рустов на бежевых стенах с имитацией каменной кладки — ни дать, ни взять, старинный замок. Покрытая лаком голубая дверь открывается, шурша по ковролину. Мой кот встречает меня в прихожей настойчивым мяуканьем и направляется в кухню. Надо поменять ему лоток. Я сбрасываю плащ и хватаюсь за пульт телевизора, лишь бы не слышать этой тишины. По каналу «ЛСИ» показывают пресс-конференцию в Белом доме, посвященную Ясиру Арафату, который прибыл обсудить мирный процесс на Ближнем Востоке. Вопрос журналиста Биллу Клинтону: признает ли он факт минета в Овальном кабинете, и если «да», то проглотила ли его коллега результат своих трудов. Палестинский лидер смотрит в сторону, демонстрируя доброжелательный нейтралитет, меж тем как самый могущественный человек планеты склонил голову с сокрушенным видом, обхватил колени руками, как маленький мальчик, не желающий читать гостям стишок, и начал ответную речь словом «Well»[10]. Я выключаю телевизор. В такие минуты мне будет особенно не хватать Доминик… До вечера пятницы я копил все курьезы, которые преподносила мне общественная жизнь в ее отсутствие: я копил их для нее.

Высыпаю в помойку кошачий туалет. Звонит телефон. Захожу в гостиную послушать автоответчик, и тут, наконец-то, хотя весь день мои глаза были сухими, слезы текут по щекам — Доминик звонким, веселым голосом вежливо, но с ноткой недовольства не слишком настойчиво предлагает нежданному абоненту оставить сообщение, если оно действительно срочное.

Я падаю в вольтеровское кресло, закрываю глаза, стараясь удержать в голове эхо. Мне почти не слышен звуковой сигнал, я не обращаю никакого внимания на взволнованный голос, который просит меня взять трубку, если я дома. Нажав на кнопку, я прерываю связь. Он перезвонит. Он перезванивает. Голос счастья, голос нашей неизменной любви, записанный пять-шесть лет назад, рвет сердце больнее, чем кладбищенский заступ. «Здравствуйте, нас нет дома, или мы не можем подойти…» Долог ли век сообщения на кассете?

— Алло, Фредерик, это Этьен Романьян, что-то связь прервалась… Тут такое творится, перезвоните мне, как только сможете, умоляю, скорей, я в лаборатории и никуда не уйду! Я насчет Констана, что делать, не знаю, вы мне так нужны, все из-за его бабушки, она мне его не отдает, даже к телефону не подзывает, говорит, я и так его измучил, представляете? Я измучил! Только вы сможете вразумить эту дрянь и разобраться с малышом, а ведь я уже почти доказал, что молекулы ацетилхолина действуют даже в двенадцатипроцентном растворе, но мне не дают сосредоточиться… Алло! Фредерик! Вы дома? Вроде, щелчок был…

— Только вошел. Повторите, пожалуйста, я не слышал начала…

Я тяну время, думая, как поступить. Этьен Романьян еще не знает, что Доминик умерла. С самого дня катастрофы лишь одно спасает его от депрессии — надежда, что Доминик очнется. Это его жена вела «рено эспас», что заехал за белую линию и шарахнул малолитражку, а потом рухнул в овраг. В одно мгновение он оказался вдовцом, разрывавшимся между девятилетним сыном и предстоящими открытиями в молекулярной биологии. Мне удалось за это время притупить его чувство вины передо мной: я убедил его, что если его жену ослепило солнце, она тут ни при чем, и два раза в месяц, по средам, я водил его сына в бассейн.

— Простите, я замучил вас своими проблемами.

— Да будет вам.

— Как Доминик, как она выглядит — не лучше?

— Все нормально.

— Я был уверен, что надо увеличить дозировку магнезии в растворе для вливания. К сожалению, никак не могу к ней вырваться, но ведь у вас там аниматор сидит, да?

— Да-да, все нормально.

— Это какой-то кошмар, Фредерик. Я на пределе, я не выдержу.

— Будет вам. Как ваши дела?

— Вы заняты вечером?

Спустя пятнадцать минут я уже катил по окружной к дому родителей его жены в Версале, успев лишь заменить наполнитель в кошачьем лотке и вычистить клетку канарейки.

Вечерние пробки уже рассосались, электронные табло сообщали, что дорога свободна. Моросил дождь, скрипел мой единственный исправный дворник. Я никак не мог отделаться от странного чувства. Только что, спускаясь через холл на парковку, я столкнулся со своей соседкой из квартиры слева под табличкой «Тулуз-Лотрек», которая вертела в руках желтый конверт. Рост — метр семьдесят пять, двадцать три года, малийка, бывшая модель агентства «Элит». «Не знаете, кому это?» — спросила она, протягивая мне письмо. В ответ я что-то пробурчал и отвернулся, — эта девушка мне очень нравилась. Доминик уж так ее нахваливала: да какая же она грациозная, какая же у нее стройная фигурка, словно пыталась мне всучить лучший утешительный приз. Скрывая раздражение, я напоминал ей о своей заурядной внешности: такая глянцевая куколка на меня вряд ли позарится… И мне очень не понравилось, что последние месяцы Тулуз-Лотрек регулярно по вечерам звонила в мою дверь и, широко улыбаясь, предлагала полпакета замороженных овощей, а также интересовалась, «как самочувствие дамы». Сегодня, вернув конверт на место, она с той же улыбкой и тем же тоном поинтересовалась моим самочувствием.