В мэрии, куда ты пришла заявить о моей кончине, тебе сказали, что я не существую. Для тебя это был удар, ведь ты опознала тело, ты организовала его вывоз из Ренна, теперь надо известить бабушку, а ты не знаешь ее адреса, и вообще, что за глупые шутки?! Служащий обиделся, подергал мышкой, кликнул все файлы и подтвердил свой приговор: нет такого Ришара Глена, который появился бы на свет в Сен-Жане, Морбиан, 1 февраля 1957 года. Ты заподозрила ошибку в базе данных. Напомнила ему печально известную историю арденнского земледельца — компьютер в муниципалитете по ошибке зафиксировал его смерть, и бедняга долго пытался убедить всех в обратном, пока плеврит не переубедил его. Служащий пожал плечами. Ты не стала спорить и ушла.

На деньги, накопленные для квартиры, ты купила мне могилу. Я покоюсь на третьей аллее пятого участка маленького кладбища Сен-Венсан на Монмартре. Домишки вокруг скособочены, на окнах сушится белье. Из соседней школы доносится гомон ребятишек. Ты хоронила меня под псевдонимом, в компании священника и сотрудников похоронного бюро: три газеты, в том числе и моя, получили от тебя извещение о смерти, но разумеется, мое имя ничего им не сказало. Впрочем, я несправедлив. Бернар-Анри Леви прислал венок. А хозяин блинной в знак траура на двадцать четыре часа закрыл крышку пианино.

Ты вышла с кладбища, ссутулившись в темно-синем пальто, глаза полны слез, нос красный, волосы упрятаны под маленькую шляпку. Милая моя бельгийка. Гляди, какая чудесная пришла весна. Ивы уже выпустили листочки, набухают почки ракитника, форсития роняет лепестки на аллеи. Ты не заметила Лили, а он до самого конца похорон простоял у соседней могилы, чтобы не навязываться.

Ты поговорила с моей консьержкой, которая работала и на кладбище прийти не смогла, зато передала тебе счет за услуги водопроводчика. Ты отправилась в агентство «Монмартр-недвижимость», найдя адрес на брелоке от связки ключей, выданных тебе реннской полицией. Молодой человек, с которым я подписывал контракт, нашел тебя прелестной. Он принес тебе соболезнования и сказал, что надо лишь внести твое имя в договор, а о деньгах можно не беспокоиться: ему уже звонил господин, готовый взять на себя арендную плату. Спасибо, Лили. Можешь платить из моего жалованья, он никуда не денется, а искать меня все равно не станут, подумают, что затосковал, и всех в редакции это устроит — и недругов, и союзников, и преемников.

Ты поселилась с дочкой на улице Лепик и оплакивала меня. Хорошо, что в Париже-IV ты попала к одному из последних специалистов по Гомеру, его вдохновенные лекции хоть немного тебя отогрели. Гадалка с верхнего этажа, у которой почти не осталось клиентов, сидит с малышкой, пока ты на занятиях. Ты не смогла дозвониться до мсье Ланберга, что платит за аренду студии, — его телефона нет в справочнике. Никто в доме его не знает. Ты решила, что это и есть мой отец, так меня и не признавший, и махнула рукой: захочет — сам объявится. По ночам ты ласкаешь себя, думая обо мне, на старой колониальной кровати, а я мучаюсь. Если б ты знала, как я тоскую по своему телу!..

В первую неделю ты перевернула вверх дном все издательство «Галлимар» в поисках моей рукописи. Безрезультатно. То ли они сразу выкидывают полученные тексты в мусорную корзину, то ли я тебе солгал. Тогда ты обшарила студию, второго экземпляра тоже не нашла и подумала, что оригинал «Конца песка» сгорел вместе с «жуком». Ты посидела в кафе с Бернаром-Анри. Поблагодарила его за венок и рассказала, как обнадежил меня издатель, хотя теперь ты понимаешь, что я наверняка преувеличил его восторги, если вообще не выдумал, и от этого тебе грустно. Пять дней спустя Б.А.Л. в своем «Блокноте» на страницах «Пуан» поведал миру, как «Галлимар» прошляпил потенциальный шедевр, и новая «надежда» французской словесности погибла в автокатастрофе, подобно Камю и Нимье. «Фасель-вега», «астон-мартин» и «жук» — такие разные машины, такие разные герои, но всех погубила одинаковая жажда скорости. Один короткий, но проникновенный абзац Леви посвятил жизнеописанию автора «Конца песка», предоставив читателям самим догадываться о социальной драме художника, прозябавшего за пианино в блинной.

По воскресеньям Лили прижимается лбом к оконному стеклу в гостиной и смотрит, как ты выходишь из дома, чтобы навестить меня. Ты гуляешь с коляской по кладбищу, пропалываешь клумбу на моей могиле, чистишь мою плиту и заодно собираешь хворост для печки. Твое горе, пока еще неутешное, хотя в нем теперь меньше ярости и больше смирения, не дает мне обрести покой ни здесь, ни рядом с тобою, держит возле тебя, а ты при этом вообще не ощущаешь моего присутствия. Прости, Карин, но это меня тяготит. Живи наконец собственной жизнью. Теперь-то я понимаю, как терзал Доминик, отказываясь примириться с ее потерей, мешая ей уйти.

На мое счастье, печаль тебе к лицу, и все на кладбище оборачиваются, когда ты идешь по аллее к воротам. Однажды у мавзолея моей соседки слева ты повстречаешь ее вдовца — славный малый, вот уже пять лет, как она умерла, а он ей верен, — вы вместе сходите за водой, польете клумбы одной лейкой, он спросит, кем я был, и ты, стремясь оживить мою память в его глазах, в конце концов забудешь меня, ведь у тебя с ним больше общего.

Тогда, перестав беспокоиться о твоей судьбе, освободившись от твоих страданий, я, наверное, смогу уйти в надежде, что Доминик ждет меня, что я все-таки стал тем, кого она любила, и что мы с ней уж как-нибудь наверстаем время, потерянное на земле.