В возникшей вокруг черной пустоте Артуру Соломоновичу стала казаться мерзкой вся эта затея со сжиганием денег; он чувствовал себя участником какого-то кощунственного и ужасного ритуала, как если бы они приносили в жертву младенцев. Но эта паническая атака быстро истощилась, стоило только летучим веществам дыма от горящих купюр окончательно добраться до его мозга. Он стал тут же спокоен и глядел задумчиво на то, как темнота соткала из себя скачущие по деньгам язычки пламени, вспоминая почему-то, что на какой-то из долларовых банкнот изображена пирамида с глазом.

Во мгле, позади этих язычков, медленно появлялся просвет, и Артуру в голову пришла отчетливая мысль, что он точно знает, зачем американцы её там нарисовали, и он решил высказать эту мысль друзьям, но вместо привычных слов из его рта вдруг вылетели  шипящие звуки неизвестного языка. Артур сначала испугался и даже приложил к губам ладонь, но тут же вспомнил, что он никакой не Артур, а Менхеперр – Верховный жрец храма. Он поглядел на стоящих чуть поодаль своих друзей – номарха южных окраин Рахотепа, главу сбора всех податей Насамона, и причетника Нумия.

Менхеперр вспомнил, о чем они только что говорили, перед тем как он отошёл чуть в сторону, чтобы получше разглядеть храмовый комплекс и строящуюся пирамиду для живого бога – Великого фараона Хуфу, царя двух Египтов. Минуту назад они вчетвером стояли чуть дальше от царского паланкина, потому слышать их фараон не мог, и, тихонько посмеиваясь, говорили о том, что Хуфу стал совсем плохой, болезнь его не отпускает, и что не зря в своей Великой пирамиде он велел сделать усыпальницу под основанием; мол, не успеют достроить до его кончины, так поместят тело в нижний зал.

Менхеперр вдруг осознал, что даже когда он просто думает о фараоне, то мысленно не может его называть иначе как «мой Великий бог-фараон». Хотя в разговоре со своими друзьями – жрецами и вельможами – он, равно как и они, нередко называет богоравного чучелом крокодила и даже опухшей лягушкой.

Отец фараонов, Великий Ра, неспешно плыл на ладье в страну мертвых. Было жарко, и слуги с опахалами с трудом спасали от жгучей милости божественного света. Менхеперр подошёл к огромному паланкину, где на золоченом троне сидел Хуфу, окружённый означенной выше свитой и стражей. Фараон лениво оглядывал колоссальное строительство пирамиды, где тысячи людей, подобно муравьям сновали туда-сюда, перенося известь, воду, растворы, мрамор и прочую строительную утварь; где по огромным, словно богами сотворенным, стропилам и лесам сотни человек тянули канатами по ещё низкому склону пирамиды огромные тёсанные каменные блоки. Сын Ра глядел на это спокойно, словно наблюдал, как в саду от легкого ветра колышутся финиковые деревья, не видя никакой грандиозности в строительстве своей будущей усыпальницы.

Вельможи стояли смиренно, теперь ведя тихую почтенную беседу, в которой Великий царь двух Египтов почти не участвовал, только кивая или слегка улыбаясь на особо льстивые речи своих изнеженных подхалимов. Говорили всякий вздор. Глава сбора всех податей Насамон, к примеру, голосом Виктора Ибрагимовича констатировал, что скоро Нил уйдёт с полей, и рабочие снова разбредутся по домам возделывать земли.

Другие вельможи кивали, искоса глядя на реакцию фараона, который только щурился, глядя в сторону движения небесной ладьи. Туда, где Ра вновь предстоит сразиться со змеем, которого он побеждает каждую ночь, чтобы утром вновь вернуться на небосвод и дарить свет смертным. Менхеперр, впрочем, отметил про себя, что Великий фараон просто дремал после обильного обеда и лишней чаши вина.

Рахотеп, голос которого был один в один голосом Дмитрия Дмитриевича, меж тем, сказал, что темпы строительства хотя и высокие, но и сам конечный итог замысла Великого сына Ра, фараона Хуфу, ослепляющего тьму, столь необычайно громаден, что навряд ли пирамида поспеет, если каждый год распускать всех крестьян по домам, когда сходят воды реки. Не лучше ли – продолжал он – пока Великая пирамида не построится, отпускать только половину?!

Все пристально глядели – что царь двух царств скажет на эту мысль, похвалит ли за разум и сметливость Рахотепа. Но фараон только раскрыл глаза, зевнул и вопросительно поглядел на окружение. Все смутились и отвели взгляды. Тогда фараон засмеялся и сказал: «Почему же ты, мой умнейший из умнейших Насамон, не возразил Рахотепу?». Насамон побледнел и опустил глаза. «Не должен ли ты был сказать, что если мы не вернём  всех крестьян на поля, то урожаи станут меньше и подати снизятся? А разве не ты поставлен следить за тем, чтобы подати всегда поступали в полной мере?». «Но, Великий фараон… светлый сын Ра… я… только хочу, чтобы Вас упокоили в самой лучше гробнице…». Насамон заплакал. Прочие укоризненно смотрели на него и ждали дальнейших слов фараона, который вновь задремал и опять казался всматривающимся в далекие тьмы, невидимые простым смертным.

Менхеперр глядел на своего царя и чувствовал, как впадает в благоговейное оцепенение. Он даже как-будто начинал различать очертания того мрака, куда был устремлён внутренний взор владыки; той мглы, куда плыл на ладье Ра; той древней тьмы, где обитает нескончаемый ужас – Великий змей Апоп. Верховного жреца храма будто пронзили тысячи ядовитых нубийских стрел, он вдруг осознал насколько действительно велик их фараон, которому, как истинному сыну бога, суждено кромешными ночами помогать отцу сражаться с бессмертным змеем. «Как же ничтожны все мы пред ним! – думал он. – О, они даже не представляют, какие они черви в сравнении с его божественностью… Но я… я все вижу! Да, мой Великий бог-фараон, я вижу, как ты держишь эту хрупкую нить жизни всех смертных, борясь с вечным злом каждую ночь плечом к плечу с богом Ра и его свитой. О, Великий, я помогу!».

Небесная ладья Манджет, в которой бог-солнце переплывал уже нижнюю половину неба, в этот момент как раз проходила над головой несчастного Менхеперра, и Ра своей безмерной дланью коснулся его головы. И Менхеперр узрел. Он узрел истинно древнего змея Апопа, что медленно полз прямо перед ним, полз, чтобы разрушить недостроенную пирамиду. Разве он, Верховный жрец, мог такое допустить?! Он выхватил у ближайшего стражника кинжал и бросился на чудовище, сам удивляясь своей храбрости. Он кромсал змея, он резал его, убивая во имя своего фараона.

По крайней мере, так ему казалось.

Сам фараон и его спутники наблюдали несколько иную картину. Солнце перегрело и без того хмельную голову бедного Менхеперра, он явно получил удар, и стало ему дурно. Он весь затрясся,