Как ему хотелось стереть из памяти утреннее кровавое месиво.

К горлу подступила желчь, и он торопливо ее сглотнул.

Детектив первой категории Леон Розмонт. Кряжистый мужчина пятидесяти лет. Широкоплечий, атлетического сложения, с густой гривой седеющих волос, мохнатыми бровями и проницательными добрыми карими глазами. Он смахивал на бросившего тренировки звезду американского футбола. Да он и был звездой футбольной команды своего колледжа. В полиции он прослужил двадцать девять лет. Двадцать девять лет уродований, сексуальных убийств, кровавых расправ. Как он ненавидел мерзости, с которыми ему приходилось иметь дело.

Все прелести начальство приберегало для него, но ничего прелестнее он давно не видел. Три человека, изрубленных в фарш без видимой причины. Ни сексуальных надругательств, ни ограбления, ни… Ровным счетом ничего. И не за что уцепиться. Разве что Дек Эндрюс, сын, который словно бы исчез.

То есть… еще одно милое старомодное семейное убийство?

Дека Эндрюса под рукой не оказалось, и ответить на этот вопрос было некому. Но, может быть, он куда-то уехал, гостит у приятеля, проводит время с подружкой? В конце-то концов, еще суббота и до вечера далеко, а судебные медики утверждают, что убийства произошли где-то между одиннадцатью вечера пятницы и четырьмя утра субботы. Дек Эндрюс. Двадцать шесть лет. Замкнутый, чуждающийся людей.

Но многих ли расспросили о нем? Четверых? Пятерых? Следствие даже не началось. Все еще впереди, и делать выводы рано.

— Черномазые! — со злостью заявил старик. — Всюду от них пакости.

— Что-что?

— Да черномазые, что въехали в дом на нашей улице. Не удивлюсь, если это их рук дело. Я теперь держу двери на запоре, не то что прежде. Да, я еще помню время, когда на двери и замков-то не ставили.

Детектив Розмонт коротко кивнул. Во рту был рвотный привкус, перед глазами всплывала жуть, которую он видел утром. Голова у него раскалывалась, губы потрескались, в глазах была резь, и они словно ушли в череп. Вот бы сейчас быть дома в постели с милой нежной Милли, его черной женой… Как бы старый ханжа взбеленился!

— Почему они не остаются на Саут-стрит, где их место? — зловеще бормотал старик. — Селятся бок о бок с приличными людьми. Нельзя же так! Надо бы такой закон издать.

Детектив Розмонт тяжело поднялся из глубины слишком уж мягкого кресла и пошел к двери. К черту! Он чувствовал, что ему нечем дышать.

— Благодарю вас, мистер Буллен, — сказал он сквозь зубы. — Естественно, нам требуются ваши официальные показания. Кто-нибудь из моих людей зайдет к вам попозже.

— Черномазые! — заверещал старикан, разгорячась — Пусть бы оставались у себя в Африке и бегали нагишом! Вот как я думаю! Как всякий приличный человек думает!

Леон Розмонт сердито закрыл за собой дверь домика. Накрапывал дождь — серая безжалостная изморось. Конец улицы перегораживали телевизионные фургоны, у полицейского барьера скучились кровожадные зеваки. Они-то зачем пришли? Что такого интересного в наружных стенах дома, где произошло убийство? Ну что, что они надеются там высмотреть?

Леон покачал головой. Люди! Нет, их ему никогда не понять.

Он угрюмо поднял воротник английского макинтоша и быстро перешел улицу.

Никогда еще за все годы тяжелой службы ему не приходилось расследовать убийства, одну из жертв которого он знал раньше.

Сначала — жуткая тошнота. И леденящая мысль, что вдруг и на нем лежит часть вины.

Монтана Грей наблюдала, как Нийл, ее мух, разглядывает себя в трюмо гостиной их дома в Калдуотер-Кэньон. Этот маниакальный интерес к своей внешности, стоило ему надеть костюм, всегда ее забавлял. Она терпеливо ждала неизбежного вопроса.

Нийл не обманул ее ожиданий.

— Я нормально выгляжу? — осведомился он в полном убеждении, что выглядит безупречно, и все-таки нуждаясь в ее одобрении.

Она засмеялась.

— Но почему ты всегда так неуверен, хотя знаешь, что выглядишь сногсшибательно?

— Я? Неуверен? Да ни в жизни, — заявил он тоном Ричарда Бартона, до которого не дотянул бы и сам Бартон. — Просто мне приятно, когда ты меня хвалишь!

Она обожала его английский акцент, в нем было что-то такое…

— Хм-м-м-м! — Она бросила на него лукавый взгляд. — Попозже… в постели… ты от меня таких похвал наслушаешься, что у тебя волосы встанут дыбом.

— Только волосы? — насмешливо бросил он.

— И все остальное, что бы ты там ни навоображал.

— Ну, чего-нибудь я навоображаю.

Она снова засмеялась.

— Уж конечно! Ты ведь не только самый замечательный кинорежиссер в здешних палестинах, но и воображение у тебя неплохое.

Он схватил ее, и они начали целоваться.

Монтане было двадцать девять лет, Нийлу пятьдесят четыре.

В течение года их сожительства и четырех лет брака разделяющая их четверть века не вызывала у них ни малейшего смущения, хотя и очень смущала разных других людей — Мэрли, бывшую жену Нийла, кое-каких его друзей и всех без исключения их жен.

— Э-э! — Она нежно его оттолкнула. — Целая орава гостей с нетерпением ожидает нашего августейшего появления в «Бистро», так что пошевели-ка жопой!

Он испустил театральный вздох.

— Нет уж, Нийл, от меня ты сочувствия не дождешься! Ты ведь сам придумал отпраздновать это событие!

Он отвесил насмешливый поклон и повел ее к двери.

— Что же, сударыня, в таком случае, как вы изволили выразиться, пошевелим жопами.

Монтана. Рост пять футов десять дюймов. Черные волосы по пояс. Прямодушные тигриные глаза с золотыми крапинками. Широкий чувственный рот. Необычная, броская красота.

Монтана. Нареченная так в честь штата, где она появилась на свет у родителей, которые, мягко выражаясь, не слишком считались с условностями. Ее отцом был геолог, матерью — исполнительница народных песен. Они оба любили странствовать, и к тому времени, когда Монтане исполнилось пятнадцать, она дважды объехала земной шар, пережила два недолгих романа, свободно говорила по-французски и по-итальянски, мастерски каталась на водных лыжах и на обычных, а на лошадях, скакала как ковбой.

Родители ее были сильными, независимыми людьми и внушили ей, своему единственному ребенку, твердую уверенность в себе и чувство собственного достоинства.

«Поверь в себя, и ты достигнешь чего угодно», — часто повторяла ее мать.

«Никогда ничего не пугайся! — таков был девиз ее отца. — Смело встречай все, будь сильной и уважай себя!»

Им-то было хорошо, они обрели друг друга, и, хотя горячо любили ее, она часто чувствовала себя лишней. Когда наконец они решили окончательно осесть на ранчо в Аризоне, она поняла, что ей пришло время самой вступить в мир, и она уехала, увозя их благословения и скромные деньги, чтобы продержаться на первых порах. Это было в 1981 году, ей было семнадцать лет, ее переполняли энергия и энтузиазм нетронутой юности.