Когда родился маленький Кейн, я сообщила об этом Старикану, но он даже не соизволил ответить. Мой прелестный, как девочка, сыночек стал для меня единственным светом в окошке. Боже, как же он обожал шить! Все время проводя со мной на кухне, он забывал попить-поесть, глаз не смыкал, а все только шил и шил день и ночь напролет — может, пошел в свою бабку? Знакомый портной давал ему лоскутки, а он кроил, сшивал и обметывал петли.

Когда моему малютке исполнилось пять лет, Старикан вдруг о нас вспомнил. Перед баром появился «роллс-ройс», голодранцы рты поразевали, а я второй раз в жизни все бросила, ничего с собой не взяла. Без колебаний сняла и швырнула на пол халат, скинула деревянные сабо и, послав всех к черту, села в машину. А мой малыш Кейн — я придумала ему эту фамилию по созвучию с фамилией отца — захватил с собой одну только подушечку с иглами и две катушечки ниток.

Я опасалась, что Старикан нам с сыночком житья не даст, но вышло еще хуже. С первой же минуты он полюбил Кейна, а вот мне запретил показываться на глаза. Забрал у меня моего мальчика. Взамен своего прелестного малыша я получила комнату в замке, одну горничную, трехразовое питание и неограниченный доступ к алкоголю. Я ужасно страдала, но, как вы, наверно, догадались, если внимательно слушали мой рассказ, не плакала. Старикан устроил в замке огромный кинозал, правда не такой роскошный, как тот, в котором вы меня нашли. Приказал поставить в нем два кресла, только два! И часами смотрел там с моим малюткой «Снежную королеву». Боже, как он его баловал! Когда Кейн отказался ходить в школу, Старикан самолетами доставлял к нему учителей французского, рисования, кройки и шитья прямо из Парижа, Лондона и Рима, каждую неделю новых.

Мой сыночек обожал живопись, а у Старикана, как вы, вероятно, слышали, была фантастическая коллекция. Малыш пристрастился вырезать куски холста из картин Микеланджело, Тициана, Веласкеса и Рембрандта и шить из них вечерние платья и шлафроки. Старикан позволял ему все, а мой малютка обладал потрясающим чувством цвета и невероятным талантом к композиции. Он любил переодеваться девочкой. Ах, он был просто неотразим, когда надевал длинные черные чулки и подвязки! На подвязках он собственноручно вышил розочки. Уже тогда я не сомневалась, что его ждет захватывающая жизнь дизайнера.

Разумеется, я не собираюсь рассказывать вам во всех подробностях о детстве моего маленького великого художника. На эту тему его биографы накропали пару сотен томов, надо сказать, весьма поверхностных. От вашего внимания, конечно же, не укрылось, что я стараюсь как можно реже упоминать о его отце. По возвращении в замок я разговаривала со Стариканом только один раз. Это было сразу после бомбардировки японцами Перл-Харбора, когда моего мальчика призвали в армию. Я на коленях умоляла Старикана освободить сына от службы, для него это было пустяшным делом — всего один звонок. Но Старикан уперся — и ни в какую, твердил, что послужить в армии и особенно повоевать никому не помешает. Он якобы где-то вычитал, что мужчина, никого в жизни не застреливший, все равно что девственник.

Но у любящей матери сердце-вещун. Мой мальчик, всего несколько часов прослужив в морской пехоте, впал в глубокую депрессию, поначалу перестал принимать пищу, потом отказался от воды, и вскоре его поместили в госпиталь, а затем комиссовали из армии. Врачебная комиссия вынесла вердикт: причиной нервного срыва послужило тоскливое единообразие солдатских мундиров.

А потом… потом Старикан умер. Сами понимаете, в каком напряжении я ожидала оглашения завещания. Старикан всегда был непредсказуем, он даже не позволил сыну носить свою фамилию и официально его так и не признал. Но в завещании отписал ему все. Тогда я полюбила его во второй раз.

Мой мальчик часто говорил, что ненавидит отца и никогда не простит ему безобразного обращения со мной. Но иногда мне кажется — по-своему он все же его любил. Не случайно же моему сыночку так нравился фильм «Снежная королева». На похороны он, правда, не приехал, но в телеграмме сообщил, что прилетит позднее, чтобы продать замок. Уже тогда он вынашивал идею строительства нового замка, еще грандиознее, еще роскошнее отцовского, где под одним куполом было бы собрано все самое прекрасное и ценное, что только есть на свете. И вот вы видите этот шедевр.

А пока прямо из госпиталя он уехал во Францию изучать работы по дизайну армейской формы периода наполеоновских войн. И именно там, в оккупированном Париже, впервые поразил мир своим талантом. Не думаю, чтобы кто-либо еще сделал больше для сражающейся Франции, чем мой восемнадцатилетний мальчик. По сей день помню, как я была горда, когда генерал де Голль лично вручил Кейну орден Почетного легиона. Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз: через полчаса у меня самолет, мне ведь еще надо вам заплатить, а чековая книжка в машине.

Этими словами она задела мою слабую струнку. Стряхнув с колен пуделька, я вскочил с кресла. Хоть я и не шибко расчетливый, но не такой уж лох, меня не проведешь, я знаю, как деньги могут скрасить жизнь. А после того, как я купил на распродаже непромокаемые ботинки от Тимберленда рыжего цвета, чистошерстяные носки и индийскую рубашку, в карманах у меня зияла та самая пресловутая дыра.

Между тем Антонио вынул из коляски старую миссис Кейн, сгреб в охапку и понес, а я ухватился за кресло-каталку со стеклянной тележкой и осторожно, чтобы не перепутались провода, полез за ним на насыпь. Однако уже через пару шагов характер Антонио дал себя знать, и произошел форменный скандал. А именно: шофер-итальянец схлопотал по морде за то, что, воспользовавшись ситуацией, начал прилюдно, на виду у всех лапать старую миссис Кейн. В ответ она распорядилась, чтобы мы поменялись местами. Антонио полез было в бутылку, но, видимо, как глава семьи она забрала такую власть, что отбрехиваться имел право только ее пуделек. Так что теперь на руках ее нес я, что, кстати, было куда легче. А Антонио, видать непривычный к физическому труду, пыхтел позади с инвалидной коляской. По пути я, чтобы она не забыла про чек, намекнул, мол, деньги значат много, но не все, потому что любовь на них купить невозможно. Она, как это услыхала, сразу обрадовалась, что оставляет замок в надежных руках.

Я успел уже перебраться через рельсы на другую сторону и готовился спускаться с насыпи, а Антонио все еще карабкался в горку, когда как назло на всех парах подлетел скорый поезд. Антонио прибавил газу, но, оступившись, грохнулся. Заорав от страха, я хотел повернуть назад, однако было уже поздно. Так мы и стояли: я по одну сторону рельсов, Антонио сопел по другую, а натянувшиеся провода, будто только того и ждали, угодили прямиком под колеса. Из трубок прыснуло во все стороны желто-зелено-голубым. И старая миссис Кейн начала с шипением, точь-в-точь как проколотый мячик, съеживаться в моих руках. Господи Иисусе, свят-свят, если так дальше пойдет, накроется мой чек и останусь я несолоно хлебавши. Бухнувшись на колени, я попробовал пальцами и полами пиджака затыкать трубки, но куда там. С перепугу, стараясь подбодрить старуху, я вякнул что-то о божьем милосердии, но, видно, она была из неверующих: только рассмеялась мне в лицо, продолжая таять на глазах. В следующую секунду золотые часики и прочие украшения со звоном покатились по насыпи. Я начал молиться про себя, а тем временем поезд укатил и показался Антонио весь в песке. Он только глянул и — даже не отряхнувшись — бегом к машине, распахнул багажник и гаркнул: «Давай скорей, закидывай ее сюда!»